Николай Шмелев - Ночные голоса

Ну, о чем, скажем, говорить с Президентом Соединенных Штатов Америки? Не о фундаментальных же, в самом деле, проблемах советско-американских отношений, и не о грандиозных планах переустройства России, и не о великих, уходящих в века традициях русской культуры. Обед есть обед, хоть он и имеет быть в резиденции американского посла и в присутствии двух президентов двух самых могущественных государств мира. Тут надо что-нибудь все-таки полегче: если уж не смыслишь ни хрена в сравнительных достоинствах американского и европейского футбола, тогда хотя бы что-нибудь про погоду, или про своего домашнего кота, или на худой конец, если уж ты такой умный — про балет.

— Господин Президент! — чтобы уж слишком долго не молчать, набрался я наконец храбрости. — Скажите, что происходит под вашим руководством в Америке?

— А что происходит под моим руководством в Америке? Что вы имеете в виду? — насторожился Президент, глядя на меня, как мне показалось, с подозрением: а вдруг это какой-то подвох?

— Ну, как же, господин Президент, смотрите… Вся Америка перестала солить еду, перестала сыпать сахар в кофе, перестала выпивать, перестала курить… Чего вы, хотелось бы знать, добиваетесь? И какой будет ваш следующий шаг в смысле морального совершенствования? А если я правильно думаю, то как же тогда быть с продолжением человеческого рода?

— О, нет! Уверяю вас, следующего шага не будет… Нет, так далеко мы все же не пойдем, — засмеялся Рейган, видимо испытав некоторое облегчение, что дальше таких благоглупостей наша беседа, скорее всего, не распространится. А потом на полном серьезе потратил не меньше пяти минут своего президентского времени, убеждая меня в том, что вообще вся эта, черт бы ее побрал, табачная проблема есть лишь результат злодейского заговора американских табачных монополий, которому, конечно, рано или поздно надо положить конец…

Я люблю Америку. После того, как М. С. Горбачев открыл российскому человеку двери в мир, я много раз бывал в США, а однажды как гость-профессор преподавал и жил в университете Миддлбэри, штат Вермонт. Я люблю даже Нью-Йорк, хотя на многих моих соотечественников этот современный Вавилон, это чудовищное (и в своем безобразии — чудовищно прекрасное) нагромождение стекла, камня, бетона и прыгающей, пляшущей над головами рекламы и сейчас все еще производит отталкивающее впечатление. А уж про такие места, как старинная, вся в церквях и викторианских коттеджах Новая Англия, или великий Сан-Франциско, или блестящее созвездие городков, из которых состоит Лос-Анджелес — Пассадина, Санта-Анна, Санта-Моника, Биверли-Хиллз, Голливуд, или могучие Скалистые горы, или город-блюз Нью-Орлеан, или веселые, шумные, чисто студенческие и вместе с тем по-профессорски чуть чопорные Принстон, Кэмбридж, Беркли и пр. — об этом и говорить не буду. Если бы заново родиться на белый свет да еще с правом выбора, где жить — тогда другое дело. А так — что ж зря душу травить?

Но таков, каков я есть сегодня, сейчас, и каким, надо думать, и умру — долго жить в Америке, в американском обществе, среди истинных, в энном поколении американцев я бы, наверное, не смог. И не потому, чтобы мне что-то не нравилось в устройстве их повседневной жизни, в их отношениях с Богом, с властями и друг с другом. Или, скажем, они мне казались бы чересчур черствыми, недобрыми: наоборот, на деле, а не на словах (хотя и на словах тоже) они много добрее нас. И зло так и называется у них своим собственным именем — зло, и преступление там у них и есть преступление, и милосердие там чаще всего не показное, а подлинное, идущее и от сердца, и от головы. Упади ты, к примеру, там с сердечным приступом или подвернувшейся ногой на улице — сразу множество людей бросится помочь тебе, не то что у нас. А в душу человеческую лезть, по нашей извечной привычке, даже если тебя и не просят — нет уж, увольте, в Америке это не заведено: у каждого человека в душе свой мир, и этот мир следует уважать.

Как утверждает мой друг и отчасти ученик, довольно известный в наших профессиональных кругах экономист В. В. Попов, все, что сегодня происходит в Америке или с Америкой, это через двадцать-тридцать лет (а то и раньше) будет происходить и со всем остальным миром. И всегда, доказывает он, так и было: и в политике, и в экономике, и в науке, и в культуре, и вообще в образе жизни — во всем. Что ж! Очень может быть, что он и прав. Но… Но вот тут-то и лежит, пожалуй, объяснение, почему я — человек, во многом на собственной шкуре знающий нашу российскую историю — никак не хотел бы поселиться в Америке навсегда.

Думаю, что и американцы, и многие у нас по меньшей мере удивятся, если я скажу, что Америка, при всех ее очевидных достоинствах и приверженности к человеческим свободам — на самом деле очень тоталитарная страна. Не по-нашему тоталитарная, конечно, нет — тут и сравнивать-то нечего, а по-своему, по-американски.

Если уж Америку кто-то убедил, что соль — это яд, чуть не вся Америка бросит солить все, что она до этого солила сотни лет. Если будет объявлено, что надо бегать по утрам — побегут, будьте уверены, если не все, то по крайней мере те, кто еще может ноги передвигать. Если сказано, что курить вредно — вся Америка начнет бороться с табаком так, как будто на земле у человека не было никогда и не будет худшего врага. Скажут: не надо, вредно пить — не будут пить, а скажут наоборот (так, кстати, и сказали недавно), все опять начнут, как ни в чем не бывало, выпивать и с тем же энтузиазмом будут доказывать тебе, что в меру выпить — это очень хорошо. Как будто, между прочим, я и сам этого раньше не знал, что хорошо.

Особенно поражает стороннего человека эта вспыхнувшая в Америке относительно недавно волна безудержного феминизма, т. е. борьбы за женское равноправие. Наши дамы ни в коем случае, например, не должны ни обижаться, ни даже удивляться, если в Америке джентльмен за столом не передаст своей соседке блюдо с салатом, или не пропустит ее первой в дверь, или не подаст ей на выходе пальто. Это все, как говорится, не по злобе, не по хамству, а потому, что сегодня любой разумный и осторожный американец боится быть обвиненным в мужском шовинизме или, не дай Бог, и того хуже — в «сексуальных посягательствах». Тогда прощай репутация, прощай карьера, прощай друзья — прощай все.

Помню, вся, наверное, Америка, не отрываясь, смотрела пару лет назад по телевизору уголовный процесс, когда одна сорокалетняя дама, по виду — совершеннейшая стерва, служившая клерком на каком-то оптовом складе, обвинила своего хозяина в том, что он как-то погладил ее слишком ласково пониже спины. Боже мой, да одного взгляда на ее размалеванную физиономию, на одежду, на ее жеманные манеры нормальному, незашоренному человеку было бы достаточно, чтобы понять, что это обыкновенная дешевая шлюха, которых в любом портовом городе хоть пруд пруди! И все-таки, под аплодисменты едва ли не всей Америки, она свой миллион с этого лопуха отсудила… Да что там говорить! Даже президента Клинтона достала эта напасть: уж если Америка в чем-то уперлась, ее ничем со своего не сшибить.