Николай Шмелев - Ночные голоса

Жизнь его окончательно устоялась — утром в университет, вечером в библиотеку, и так каждый день, никаких значительных перемен в ней ниоткуда не проглядывалось, ждать ему от нее, кроме естественного ее конца, больше было, по существу, нечего, все, что мог, он так или иначе сделал… Нет, правда… Что еще? Чего он не сделал?.. Чего-то еще не прочел? Ну не прочел — так что из этого? Бог даст, когда-нибудь и прочтет, а не прочтет — тоже не велика беда, что это изменит в нем или в его жизни? Ничего. Ничего не изменит. И не потому, что он уже знает все, а потому, что на те вопросы, на которые он за все пятьдесят лет своей жизни так и не получил ответа, все равно, как он уже давно убедился, не может ответить никто — их просто не существует в природе, этих ответов, и с этим и надо жить… Кого-то из своих любимых китайцев или японцев он еще не перевел, кого-то перевел, но не так, выпустил только одну книгу переводов, а материала у него еще на две, а то и на три? Что ж, и здесь торопливость не нужна, если сможет — переведет, если получится — выпустит, не сегодня же ему умирать. А если у него самого так все-таки ничего и не выйдет — дочери позаботятся, Верочка позаботится, дело сделано, и это теперь уже не только их семейный капитал, это национальный капитал, национальное достояние… Да-да, именно так! И, пожалуйста, не усмехайтесь: именно национальное достояние. И не может же быть, в самом деле, чтобы рано или поздно это не дошло до тех, до кого это должно дойти… Что еще? Ну, еще, конечно, чего-то он не успел додумать, что-то уяснить для самого себя, что-то вспомнить из того, что хотелось бы вспомнить, да все как-то было недосуг… Но и это ведь то же, лучше получается не на бегу. Спешишь, спешишь, вечно спешишь, подумать-то спокойно — и то некогда, все обрывками, все мимоходом: так, мелькнет что-то, пронесется легкой тенью в голове, продержится какую-то долю секунды — и пропадет…

И еще он очень полюбил теперь, если представлялась такая возможность, подолгу сидеть на лавочках — в университетском дворе, в сквере у Большого театра, в Александровском саду… Но особенно часто сидел он теперь у себя в скверике на Неглинной, недалеко от своего дома. Этот сквер посреди улицы и днем-то бывал обычно пуст, хотя по обеим сторонам его всегда бурлил оживленный людской поток, а по вечерам, тем более после одиннадцати, в нем и вовсе не было, как правило, ни души: сиди, отдыхай, размышляй в свое удовольствие, благо торопиться никуда не надо, время у тебя есть… В полночь часть фонарей на Неглинной отключали, и тогда, особенно если ночь была безлунной, сквозь блеклое марево тусклого, размытого света, с наступлением темноты повисавшее над городом, потихоньку, понемногу, начинали пробиваться звезды — далекие, редкие, еле видимые отсюда, с земли. Он откидывался на спинку скамейки, вытягивал поудобнее ноги, задирал голову вверх — хорошо, тихо вокруг, пусто, никого… Как говорил Кант? Две вещи в мире достойны удивления: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас… Так? Кажется, так. Или почти так…

Да, приходится, к сожалению, признать, что со звездным небом над головой ему все-таки не повезло: прожил всю жизнь в городе, с малых лет, и, по существу, толком-то и не видел его никогда. Помнится, уже в зрелые годы однажды ночью на берегу Амура, под Хабаровском, куда его послали тогда читать лекции, он страшно удивился, увидев вдруг чуть не первый раз в жизни над собой звезды в кулак величиной — по всему небу, от края до края, да так близко, что, казалось, можно было достать до них рукой… Надо ж! Оказывается, Млечный Путь действительно есть, всей своей серебристой дорогой, а ведь было, всегда где-то там, внутри, было такое чувство, что это все выдумки, что на самом-то деле ничего такого и нет, что это все одни стихи…

А вот насчет нравственного закона — это уже, пожалуй, по его части. Все, о чем он когда-либо размышлял, все это, если разобраться, всегда было, в сущности, об одном: как человеку жить, чтобы не мешать другим и чтобы никто не мешал ему… Кант, конечно, думал о Боге. Но не в Боге здесь дело, нет, не в Боге — в нас самих… Зачем вообще человек придумал себе Бога? Разве нельзя было обойтись без Него? Конечно, это узда, иногда — очень крепкая узда, но разве своими собственными силами, без апелляции к Нему и к жизни за гробом, человек не мог и не может обуздать себя и других? Откуда это известно, что нравственный закон дан ему свыше, а не является его собственным достоянием, не зависящим ни от кого и ни от чего?.. Достоевский вон все печалился: как же так? Если Бога отменят — что тогда? Тогда, значит, все дозволено, никакой узды? Но, Федор Михайлович, вы ведь опять о подотчетности, опять о начальнике, который ставит вам плюсы-минусы и разные другие там галочки в вашем личном досье. А без Него мы с вами что же: так, букашки, ползающие где-то там, внизу, и больше ничего? Если вдуматься, то зачем Он нам с вами, еще один начальник? Разве мало их и без того?.. Мать, когда ребенка грудью заслоняет от смерти, — разве она оглядывается на Него, на этого начальника? А простая житейская вещь — старика задеть, толкнуть его? Какой ты ухарь ни будь, а все равно вроде бы неловко — это что, тоже свыше, тоже от Него? Значит, есть все же в нас, без всякого напоминания извне, что-то такое, что сдерживает человека?

Конечно, можно возразить: все это зыбко, шатко, неверно, у одного это есть, у другого этого нет… Все это так… Но если вы мечтаете о грядущем в веках безначалии и всеобщем согласии, то приходится признать, что никакого другого фундамента под этим нет и не может быть… Бог, как известно, не вмешивается ни во что: если прошлое чему-нибудь и учит, так только тому, что Он давно, может быть еще с самого начала, предоставил нам устраивать нашу жизнь самим, как хотим… А если так, то нет никакого другого пути, кроме как понемногу, не торопясь, из поколения в поколение укреплять этот шаткий фундамент: где проповедью, где силой, а где и обращением к человеческой выгоде — не дурак же человек, в самом деле, чтобы когда-нибудь ее не понять… Тоже ведь способ, ничем не хуже любого другого… И, конечно же, гарантии. Прочные, повседневные гарантии, уходящие корнями в самую толщу жизни, так, что их потом уже не выдрать никому и ни за что… Чтобы человек, если раздастся вдруг ночью громкий стук к нему в дверь, не испугался, не окаменел от ужаса, а всего лишь удивился: как это так?! Кто посмел?! На это — на создание гарантий — нужны поколения, может быть, многие поколения, но кто после всего того, что было в истории, может указать более короткий и более легкий путь? Нет его, этого другого пути, кроме как кирпич к кирпичу, камешек к камешку, и, может быть, даже без надежды увидеть своими глазами хоть какой-нибудь, хоть самый крохотный конечный результат…