Николай Шмелев - Ночные голоса

— Ну и Бог с ними, с танцами. Без нас обойдутся. Тогда почему бы вам, например, не пригласить нас к себе в гости? Ведь вы живете одна? Так? А мы люди приличные, в скатерть не сморкаемся, посуду не бьем, слова всякие умные знаем… Самовар в доме есть?

— Есть… После техникума сюда собиралась — мама чуть не силой навязала: возьми да возьми, там шишек много, будешь самовар шишками топить…

— Тонечка, я, конечно, нахал, говорите, что хотите, но, по-моему, вопрос решенный. Сегодня же, после ужина, одна очаровательная молодая особа устраивает чай для двух московских профессоров, истосковавшихся по домашнему теплу и женской ласке… Самовар ваш, кренделя и бублики наши — идет?

— Вы серьезно?

— Ну конечно, серьезно. А почему вы думаете, что несерьезно?

— Так… Мне пока еще трудно понять, когда вы шутите, а когда всерьез. Приходите. Я буду рада. Вы ведь вдвоем придете?

— Вдвоем, вдвоем, не беспокойтесь, — закивал Пробст. — Никаких сомнений относительно целей визита. Так и соседям объявите — никаких!..

— Ну как? Хороша? — спросил Пробст, когда они вышли из парка.

— Хороша…

— Ага! Оказывается, и вы не безнадежны, Юра? Забрало? Беретесь? Или оставите поле деятельности мне?.. Не просто хороша — чудо как хороша! Такие теперь только в провинции и остались, в Москве таких давно нет… Учтите, Юра, времени мало. Если решаться, то нужно сразу, сейчас. Иначе можно не успеть.

— Действуйте, Константин Модестович. Не обращайте на меня внимания. Пока-то я разведу пары…

— Значит, согласовано? Никаких взаимных обид?

— Какие тут могут быть обиды, Константин Модестович? Если обижаться — то на Бога, не на вас…

Они провели вместе прекрасный вечер. Тоня жила в приземистом, обросшем мальвами домишке на горе, на краю поселка. Комната ее оказалась маленькой, но очень уютной, окно выходило в сад. Самовар был старинный, еще от прадедов: они долго разводили его во дворе, а когда почти уже стемнело, внесли в дом — булькающий, пышущий жаром, искрящийся угольками сквозь дырки внизу — и торжественно водрузили посреди стола. Константин Модестович был мил, добродушен и говорлив, Сокольников тоже по мере сил не портил картину, поддерживал беседу, как мог, Тоня хлопотала, старалась, чтобы всем было хорошо, а когда поняла, что всем действительно хорошо и ничего больше не нужно делать, уселась и тихо стала слушать их болтовню, положив на стол локти и по-детски подперев щеку кулачком. Впрочем, слушала или нет — об этом не всегда можно было сказать с твердой уверенностью: сама она говорила мало, их не перебивала, не задавала вопросов, и по глазам ее тоже нельзя было узнать, где она сейчас находится, здесь или не здесь, — почти все время взгляд ее был устремлен куда-то прямо перед собой, в черное стекло окна, где отражался свет лампы, самовар, их головы и, возможно, еще что-то, что видела только она одна.

В какой-то момент дверь скрипнула и приоткрылась — в нее осторожно просунулась вислоухая собачья морда: помедлив немного на пороге, пес мягко шагнул в комнату, обошел ее кругом, обнюхал колени сидящих и улегся под столом, где пролежал до самого их ухода, вздыхая и изредка вздрагивая во сне.

Но один раз, когда Пробст, казалось бы, только-только добрался до самого интересного места в какой-то действительно очень забавной истории, она вдруг неожиданно перебила его:

— Константин Модестович, а вы верите в чудеса?

— В какие чудеса, Тоня? — не понял Пробст.

— Ну, в разные… В то, например, что можно сидеть здесь и знать, о чем думает или что делает… кто-то другой, на другом конце земли… Или в пришельцев из других миров… В древние тайны, которые колдуны хранят…

— Нет, Тонечка, должен вас огорчить — не верю… Я физик, следовательно, человек точных знаний. Я не могу верить просто так, на слово, кто бы что ни говорил. Мне нужен опыт, эксперимент, на худой конец — хорошая теория, где бы одно не противоречило другому… Было, Тонечка, время — я очень интересовался этими вопросами, даже участвовал в комиссиях, которые проверяли разные необычные сообщения… И парапсихология, и эти летающие блюдца, и прочая ерунда — все, как оказалось, либо мошенничество, либо ошибка, оптический обман… да просто сны, наконец, — словом, все что угодно, только не факт… А почему вас, Тонечка, это так волнует? Вам что, без этого жить не интересно?

— Нет, мне интересно… Только мне очень хочется думать, что все это тоже есть… А в то, что мы не умрем, вы верите, Константин Модестович? Что мы будем всегда?

— Вот насчет этого, Тонечка, — не знаю! Честно признаюсь, не знаю. Это совершенно другой вопрос. Спросите-ка вон лучше Юрия Владимировича, он, по-моему, о таких вещах много думает…

— Юрий Владимирович, а вы? Вы верите?

— Как вам сказать… Моя вера странная, Антонина Николаевна. Я, например, верю в то, что человек когда-нибудь сможет по желанию весь, без остатка, превратиться в мысль… Наверное, тогда-то мы наконец и узнаем, что такое Вселенная… Ведь мысль не на порядок, не на два, а бесконечно быстрее света. Для мысли нет непреодолимого пространства, нет и измерений, которые были бы ей недоступны. Даже если говорить о времени, то и тогда…

— Ну, пошло-поехало! Юра, голубчик, ради Бога, тормозите! Давайте лучше о чем-нибудь другом…

— Почему, Константин Модестович? Мне интересно… Видите, и Юрий Владимирович тоже в это верит. Значит, не я одна…

Понимая, что он уже сыграл свою роль, Сокольников больше потом не бывал у нее в доме, довольствуясь лишь случайными встречами с ней в парке или пансионате. Два-три слова, поднятый взгляд, прядь волос, отведенная со лба ладонью, чтобы не мешала смотреть, тугие колени, обтянутые юбкой (обычно он заставал ее на корточках, около цветов), иногда — улыбка, предназначенная то ли ему, то ли не ему, нет, скорее не ему, а просто так, в пространство — никому…

Но Константин Модестович, видимо, процветал и на этом фронте. Теперь по вечерам он уже не бегал из номера в номер, не играл в преферанс, не любезничал с дамами в фойе. Не говоря никому ни слова, он регулярно, часов в девять, исчезал и возвращался домой лишь за полночь, когда двери пансионата были уже наглухо заперты на засов. Их комната помещалась на первом этаже, и Сокольников теперь каждую ночь, напряженно вглядываясь во тьму и прислушиваясь к любому шороху, ждал, пока не раздадутся осторожные, крадущиеся шаги под окном. Вслед за этим в край подоконника цеплялись две руки, проем окна заполняла черная тень, потом одна длинная нога, а за ней и другая перемахивали в комнату, слышался мягкий соскок, кашель, стук ботинок, сброшенных на пол, шуршание стаскиваемой одежды и, наконец, басовитый, полный глубокого удовлетворения вздох кровати, принявшей в себя тело Пробста, отнюдь не легкое, несмотря на его худобу. Константин Модестович имел также привычку обязательно выкурить сигарету перед сном: огонек ее долго описывал круги в темноте, то удаляясь, то приближаясь к его лицу и освещая в эти мгновения его нос и губы, искривленные, как чудилось Сокольникову, победной усмешкой, только вот неизвестно над кем…