Николай Шмелев - Ночные голоса

Обычно Сокольников не спрашивал его ни о чем, делал вид, что спит, молча дожидаясь, пока раздастся его ровное сопенье, — благо ждать приходилось недолго, — чтобы без помех, в тишине, опять погрузиться в свои думы. Но однажды Пробст вернулся как-то очень уж необыкновенно: загремел стеклом, перелезая через подоконник, грохнул стулом, с грохотом же закинул ботинки под кровать, долго звенел графином о стакан и жадно, шумными глотками пил воду, сидел на кровати, что-то бормотал себе под нос, упрямо чиркая отсыревшими за ночь спичками… Сокольников понял: что-то произошло.

— Как успехи, Константин Модестович? Идет дело?

— Великолепно, Юра! Великолепно! Я ждал, я думал, что будет хорошо, но чтобы так?! Ах, как это прекрасно, если бы вы только знали… Я молод, Юра! Я опять молод! Потрясающая девушка… Мягкая, нежная… И не холодная, нет, не думайте! Волосы, Юра, какие волосы… Бог ты мой! Руки, грудь…

— Что же, поздравляю. Рад за вас…

— Я сам за себя рад, Юра! До сих пор опомниться не могу…

— Понимаю… Случай, надо думать, действительно не рядовой… ну, а когда опомнитесь — что тогда?

— Тогда? Что — тогда?

— Я имею в виду — дальше что? Ведь сегодняшняя ночь-то, вероятно, не конец?

— Дальше? А что дальше? Сколько нам с вами здесь осталось? Дайте прикинуть… Четырнадцать, нет, пятнадцать дней…

— И не жалко будет?

— Кого?

— Может быть, и самого себя. Не знаю… Но в данный момент я про нее…

— Что значит жалко, Юра? Почему обязательно чуть что, так сразу — жалко? Давайте рассуждать логично… Что ее здесь ждет? Цветы? Клумбы? Год? Два? Ну пять, наконец? А потом? Какой-нибудь пьяница-шофер? Да хорошо еще, если он — шофера здесь народ богатый, значительный. Это еще повезет, если шофер… Выйдет замуж, нарожает детей, муж будет ее бить, она будет по соседям прятаться, синяки скрывать, высохнет вся… Сначала будет плакать по ночам, потом смирится, озлобится — куда же денешься, все равно другого выхода нет… И чем дальше, тем больше я буду превращаться для нее в нечто ирреальное, в одно из тех чудес, в которые она пока еще верит… Дай Бог, кстати говоря, сохранить ей эту веру подольше. Все-таки так, наверное, легче жить…

— А вы?

— Что я?

— Вы-то как? В некотором смысле вы ведь теперь тоже участник ее жизни…

— Бросьте, Юра… Опять эта ваша гипертрофия совести… У вас прекрасное сердце, я это вижу и знаю, за это я вас и люблю. Но включите же наконец голову, вы ведь ученый… Вы же должны понимать, что даже чисто арифметически личная ответственность не может иметь безграничный характер… Потом, нельзя же всех стричь под одну гребенку. Жизнь в этом смысле достаточно гибка… Я, например, лично знаком с одной московской дамой, которая всю жизнь прожила тем, что она когда-то целый месяц была подругой Блока… Ну так и что? Прикажете и ее жалеть? А надо ли, Юра? Блок есть Блок. Может статься, Господь-Бог и послал-то ее на землю только затем, чтобы в какой-то момент она была рядом с ним…

— Блок, конечно, это Блок… Это вы правы. Он один… Но беда-то вся в том, Константин Модестович, что на одного Блока… Что на одного Блока — сколько их, других? Которые тоже почему-то уверены, что и у них есть право на все…

— А это уже вопрос селекции, Юра! Как вам прекрасно известно, чтобы получить одну особь с нужными признаками, надо извести впустую пропасть всякого другого материала. Если вы хотите меня этим обидеть, то зря. Я не очень гордый человек, Юра. Я согласен, если вы и меня зачислите в материал. В качестве частички питательного раствора для какого-нибудь будущего Эйнштейна или Розерфорда… И вообще, Юра, дорогой мой, не портите мне праздник! Я сегодня так счастлив, что, честное слово, совершенно не гожусь ни для какой философии. Давайте лучше спать…

И в следующую ночь, и еще одну или две после нее Константин Модестович возвращался домой все в таком же полублаженном состоянии… А потом, видимо, опять что-то произошло, неизвестно что, и он вдруг помрачнел, обмяк, как-то сдал прямо на глазах: в волейбол он еще играл, но ни в каких походах и увеселениях больше не участвовал, стал сторониться людей, подолгу валялся один в номере на кровати… Что он делал, когда оставался один? Читал? Да нет, не читал — просто так, наверное, лежал и думал. Сокольников как-то с удивлением обнаружил, что книга, уже неделю валявшаяся у него на тумбочке у изголовья, была все время раскрыта на одной и той же странице и даже стакан с водой, которым были придавлены ее листы, за всю неделю так, по-видимому, ни разу и не был сдвинут с места. Появились в нем и другие изменения, сами по себе, может быть, и незначительные, но человеку, давно знавшему его, говорившие о многом. Константин Модестович, например, и вообще-то никогда не отличался особой аккуратностью, а теперь Сокольников стал замечать за ним даже то, чего раньше все-таки не было ни при каких обстоятельствах: табачный пепел на рукавах и лацканах пиджака, не очень свежее белье…

В один из дней уже почти перед самым их отъездом, после обеда, когда весь пансионат попрятался по номерам — стояла адская жара, солнце палило нестерпимо, даже на песок на дорожках и то было больно смотреть, — Сокольников заметил его сидящим на скамеечке в углу, где за большой клумбой начиналась главная аллея в парк. Задумавшись, Пробст машинально чертил прутиком на песке какие-то фигуры, стирал их и вновь начинал чертить, накладывая круги на круги или, наоборот, отодвигая их все дальше и дальше друг от друга. Сокольников сел рядом.

— И что же получается, Константин Модестович? Новый закон?

— Закон? — поднял голову Пробст. — Может быть, Юра… Может быть… Может быть, и закон… Теория поля… Еще одного, но может быть, самого важного из всех… Как говорится, частный, но достаточно репрезентативный случай…

— Что случилось, Константин Модестович? Вы сильно изменились за последние дни…

— Что? Да ничего, Юра… Одному надоедливому старику сказали: «Хватит». Только и всего. Как видите, ничего интересного, незначительное событие, легко объяснимое законами классической механики… Нет, Юра, вру. Извините меня — и сам знаю, что вру… Если бы все было так просто… Но в том-то и дело, что это уже не Ньютон, это уже такой релятивизм… Даже не релятивизм — ультрарелятивизм или еще что-то, черт его знает что, что там будет после него… Думаете, ей было плохо со мной? В том-то и дело, что нет. Тогда почему? Хорошо, я стар, глуп, я ничего больше не понимаю. Так, может быть, вы мне тогда объясните — почему?

Когда Сокольников вечером задержался на секунду на крылечке ее мазанки — нужно было хотя бы перевести дыхание, прежде чем решиться толкнуть дверь, — за спиной его послышалось глухое ворчанье. Он оглянулся. Поставив передние лапы на самую нижнюю ступеньку, перед ним стоял пес и внимательно смотрел на него, будто спрашивая: «А тебя кто-нибудь звал?» Решив, видимо, что нет, никто этого человека не звал и делать ему здесь нечего, пес опять заворчал, но уже громче, и переставил лапы на следующую ступеньку. В эту минуту дверь отворилась: на пороге, в мягком домашнем халатике, появилась Тоня.