Валерий Тарсис - Сказание о синей мухе

Краснобрюхов меня поучал:

— Ты — первоначальная единица, первично проверяешь заявителей. Розалия Загс как старший инспектор проверяет тебя. Юрист контролирует вас обоих. Потом вас проверяю я и моих два заместителя. Меня проверяют, — он стал загибать пальцы, — инспектор райсовета, р-р-р-аз, инспектор райкома — д-д-два, зампредрайсовета Иван Соловей — т-т-три, сам пред Мосолкин — ч-ч-четыре, потом несть числа — работники госжилуправления, Моссовета, Госконтроля, комиссии Верховного совета, прокуроры, инспектора государственной безопасности — и так без конца.

— Все проверяют, а что же делают?

— Чудак! Делать-то нам всем нечего. Выписать ордера — дело плевое. Наша уборщица могла бы с этим справиться, не нарушив, притом, справедливости, потому что она уже знает всю очередь наизусть, у многих детей крестила, один парень даже хотел на ней жениться, несмотря на то, что ей пятьдесят лет, надеясь на протекцию, но она отказалась за него выйти — больно зашибает. А жилплощади — чуть. Была бы жилплощадь, а мы никому не нужны. Лучше бы мы все пошли дома строить.

— Конечно, — обрадовался я.

Краснобрюхов устало махнул рукой:

— Эх ты, морская романтика. Это же не серьезно. Кто пойдет? Никто не хочет строить, все хотят бездельничать. Даже и строители сами работают — не бей лежачего. Посмотри на стройки нашего района. Ребята наши ездили в Америку и говорят, что там дом, большой, строят три-четыре месяца, а у нас — пять лет, и не потому, что не умеют, а потому, что… Ну, и так далее. Но ты, пожалуй, скажешь, что вся советская власть — скопище бездельников?

— Скажу.

— Ну, брат, не нам с тобой учить советскую власть.

— А кому учить?

— Ученого учить… ты попробуй докажи, что он не ученый. Сами с усами.

— А не с носом?

— Ну, иди, брат, работай, а то дофилософствуешься.

И я работал.

Требовал бумажки. Побольше бумажек!

Люди, приходившие ко мне, толпились в узком коридорчике сиротливые, несчастные, подавленные тысячами тонн невыносимой свинцовой печали. Их глаза, отрешенные от мира, глядели на меня, как на Монблан, и, казалось, говорили: «Ну, как же тебя сдвинуть?»

Они прятали свою ненависть, как женщины прячут скомканные носовые платки, мокрые от слез. Чужие жизни, непостижимые для меня, накатывались на мою душу, как морские валы, неся гальку и водоросли, которые били, облапливали меня. Я воочию увидел, как самое страшное чудовище пожирает людей, я видел, как сочится их кровь, я видел, как дымятся их разорванные сердца, и как один из миллиона зубов жевал их, не в силах остановиться — ведь я — зуб, крепко сидевший в челюсти чудовища на положенном месте. Оставалась одна надежда, что чудовище начнет пожирать самого себя… Но когда это будет? Мир мне казался огромным кладбищем, куда живые пришли для окончательной расправы. Они стояли в очереди с пяти часов утра, хотя мы начинали работать в десять. Стояли, чтоб услышать от Краснобрюхова:

— Всё, гражданин. Где я вам возьму жилплощадь?

И они уходили, поднимались из нашего полуподвала в мрак и слякоть ночи:

— Граждане и гражданочки, не смейте унывать и жаловаться, пишите заявления, принесите справки из любого учреждения, там их вам выдадут, что вы счастливо прожили многие годы, иначе…

Кажется я один думал еще, пытался что-то обобщать. Другие не смели. Вот она — жизнь! В полуподвале райжилотдела происходил финал мировой трагедии, бушевали неистовые страсти, в дыму и копоти мелькали пленительные глаза Розалии, она улыбалась, и для этого стоило жить.

Мне хотелось кому-то отомстить, но у меня не было никаких шансов. И я смиренно просил прощения у человечества за то, что не могу его спасти.

«Вкушая, вкусил мало сладости, и се аз умираю…»

Но воскресенье — день не рабочий, так что я не воскресну. Все учреждения закрыты, я даже не знаю, кто мне выдаст патент на бессмертие. Я утешался тем пото́м, что понедельник — тяжелый день, в такой день спасать людей не стоит, они, пожалуй, и сами не рискнут спасаться в тяжелый день, а другие дни тоже казались неподходящими…

Я медленно брел по улице, по традиции глядел в освещенные окна, за тюлевыми занавесями двигались тени, тщательно укрывая от чужого глаза свой сор и беду, как великую тайну, а я шел домой, где на меня, как обвал, осыпались все мои беды, — Евлалия швыряла в меня взгляды, начиненные ненавистью, и мне даже не от кого было скрывать свои тайны: я был один в целом мире, один в этом многомиллионном городе, я шел по ступенькам вверх и вниз, требовал справок, писал бумажки, ел три раза в день, а пища была настоящая, свежая, — Евлалия кормила меня на убой, соусы были с острыми приправами…

— Не гляди же в зеркало, старый колпак! Там плещется море безнадежности. Там свирепствует шторм отчаяния, там гибнут твои океанские корабли, груженые золотым руном, которое ты же отыскал. Загляни в свои воспоминания, наклонись над тихим озером, где как белые лебеди, плывут твои юные дни…

Вот как я жил — даже белые лебеди…

Жизнь!

Ничего не скажешь: если взглянуть на нее глазом знатока, в ней отыщутся изумительные частности. Но кому охота?

Я прихожу к таким неожиданным выводам, что нахожусь беспрерывно в состоянии трепетного удивления, как дети, впервые узнавшие ужас и восторг бытия.

И понимаю, почему это: мы слишком долго играли. И всё проиграли — веру, идею, восторги, радость, надежды.

Так, что ли?

Только Розалия, затащив меня как-то к себе, заставила еще раз с чудовищной силой испытать острые ощущения прыжка в бездну. Потом она говорила мне тихо и певуче:

— Старичок, ты, оказывается, еще годен на многое. Только надо суметь зажечь газ. Не правда ли? Но для этого нужно иметь спичку… Теперь я поняла, что ты в самом деле философ.

— А кто же ты? В тебе есть что-то нечеловеческое, Розита.

— Конечно, дурачок. Видишь ли, мы, женщины, ценим мужчин главным образом по тому, как они проявляют себя в постели и сколько они нам приносят денег. Но многие из нас забывают, что и мы должны себя так держать, чтобы мужчина мог себя проявить. Ну, в общем, нужна спичка. А у меня их, видимо, целый коробок, как говорит мой ученый муж Моська.

— Может быть… Но если есть внутренняя гармония, то в ней всегда хаос, — сказал я печально.

— У меня есть. На житейской ярмарке я делаю крупные оптовые обороты с активным сальдо. И без всякого обмана. Спроси кого угодно, даже моего Моську, который только облизывается.

— Ты чудо, Розита.

— Возможно. Я и сама думаю, что толково сделана. Жаль, что в свое время не успела спросить папу и маму, как это у них получилось.

Когда мы вышли в столовую, полные еще усталости и блаженства, Загс сидел за столом и уныло читал рукопись. Он испуганно посмотрел на меня, потом ласково сказал Розалии: