Хуан Васкес - Нетленный прах

Потом об этом дне 7 февраля будут вспоминать, как о чем-то легендарном. Надо представить себе, как все это было – сто тысяч человек уже собралась под серым городским небом на площади Боливара, но еще слышны шаги тех, кто припоздал, слышен кашель какого-то старика и плач ребенка, утомленного долгим стоянием на этом открытом пространстве. Сто тысяч человек, пятая часть всего населения Боготы, пришли сюда по призыву своего лидера. Но толпа не кричала «ура» и «долой», не размахивала факелами, не потрясала воздетыми кулаками, потому что Вождь просил у нее только одного – тишины. Наших сторонников убивают по всей стране, как диких зверей, – сказал он перед митингом, – но мы не ответим насилием на насилие. Им будет преподан урок: наш марш пройдет в безмолвии, и оно окажется сильней и красноречивей, нежели ярость взбудораженного народа. Друзья сказали ему, что невозможно будет заткнуть тысячи негодующих ртов, желающих выплеснуть свою ярость, и удержать такое множество людей не удастся. Гайтан тем не менее, не вняв уговорам, отдал приказ, и в нужный момент вся эта неуправляемая толпа, состоящая по большей части из взвинченного и возбужденного простонародья, повиновалась, как единое зачарованное существо. Все это слышал Сесар Карбальо, вместе с товарищами пристроившийся на паперти собора. Оттуда, возвышаясь на голову или на две над остальной толпой, он видел трибуну, с которой Гайтан намеревался произнести свою судьбоносную речь. Остановившаяся перевести дух старушка в альпаргатах с вязанкой хвороста за спиной произнесла слова, под которыми многие бы подписались: «Доктор заключил договор с дьяволом».

Тут Гайтан взошел на трибуну. И в сверхъестественной тишине – такой, что Карбальо слышал даже, как шуршит одежда, – обратился к президенту Республики с просьбой унять бушующее в стране насилие и сделал это не в своем обычном стиле, но отринув эффектные риторические приемы прежних дней, с торжественной простотой – словно произносил последнее слово над могилой друга. «Люди со всех концов страны собрались сегодня здесь, – сказал он, – во имя одной-единственной цели – защиты своих прав, и само их присутствие здесь – лучшее доказательство того, как они дисциплинированны. Два часа назад люди заполнили эту площадь, и до сих пор не раздалось ни единого крика, но так же, как в неистовых бурях, скрытая подспудная сила мощнее силы явленной». И еще сказал: «Здесь не слышится рукоплесканий, но зато видны тысячи черных флагов». И еще сказал: «Если люди собрались на эту манифестацию, то не по каким-то банальным причинам – а потому, что произошло нечто очень серьезное». А потом, тем же ровным голосом, сказал такое, что Сесар Карбальо даже не сразу понял, а поняв через долю секунды – похолодел.

– Здесь стоит огромная толпа и ведет себе так, как ей назначено, – сказал Гайтан. – Но эти же массы, которые сейчас сдерживают свои чувства, будут повиноваться голосу, который скажет им: «Используйте свое право на законную самооборону».

Сесар Карбальо оглянулся по сторонам, но никто вроде бы не удивился словам Гайтана – ни товарищи по кварталу, ни мужчины в наглухо застегнутых рубашках, но без галстуков, ни еще одна группа людей – в ней он увидел фотографа с тонкими усиками, которого встречал то ли на других митингах, то ли на пятничных посиделках. «Законная самооборона»! Правильно ли он понял эти слова? Была ли это угроза со стороны Гайтана? Или демонстрация силы, адресованная половине страны – пусть, мол, знают, на что способен этот человек? «Господин президент, – продолжал Гайтан, – эта траурная толпа, эти черные флаги, это всеобщее молчание, этот безмолвный вопль, рвущийся из самого сердца – все просит вас об очень простой вещи: относитесь к нам, к нашим матерям, к нашим женам, к нашим детям и к нашему имуществу так, как вы бы хотели, чтобы относились к вам, вашей матери, вашей супруге, вашим детям, вашему имуществу». И люди, размахивавшие черными флагами или уставившиеся в вымощенную землю, казалось, слышали то же, что слышал Карбальо, однако никто не морщил лоб, не косился на соседа, силясь понять, не ослышался ли, ибо никто вроде бы не понимал то, что открылось Карбальо, а именно – что Гайтан только что силою нескольких фраз о спящем вулкане превратился в самого опасного человека в Колумбии. Только одному созвучны оказались тайные опасения Карбальо, только один облек в слова мысли, пришедшие ему в голову по окончании речи. Народ безмолвствовал, исполняя приказ Вождя, и в молчании же вытекал со всех четырех сторон площади Боливара, но когда Карбальо, минуя Каса-дель-Флореро, проходил как раз под балконом, словно снялось заклятье, и некто шедший рядом – высокий, черно- и густобородый – заметил словно бы вскользь, как нечто незначительное – может быть, из-за того, что говорил с чужестранным, не колумбийским выговором:

– Он только что подписал себе смертный приговор.

С той минуты эта мысль не давала Карбальо покоя. Квартальные комитеты перестали собираться, но он упросил тестя, дона Эрнана Рикаурте, сделать так, чтобы несколько видных активистов взяли на себя абсурдную задачу и призвали Гайтана поберечься. Однако сделали это не напрямую – в том марте добиться личной встречи с Гайтаном было невозможно. Приближалась IX Панамериканская конференция, в Боготу должны были съехаться лидеры всех стран континента, и Гайтану было не до фантазий своих сподвижников: он был слишком занят оскорблением, которое нанес ему президент, исключивший его из состава колумбийской делегации. Его, единственного лидера Либеральной партии! Соратники его были в бешенстве. В качестве неубедительного аргумента правительство твердило, что Гайтан, хоть и блистательный знаток уголовного права, в праве международном не разбирается, однако вся страна знала, что на самом деле причина кроется в том, что президент удовлетворил требования Лауреано Гомеса, главы Консервативной партии, пригрозившего покинуть конференцию, если на нее будет допущен индеец Гайтан. Долгие годы либерального правления Лауреано Гомес советовал консерваторам как можно быстрее перейти от слов и рассуждений к действиям и точечным терактам , чтобы вернуть себе потерянную страну. Он симпатизировал генералу Франко, печатно и публично желал скорейшего поражения союзным державам. Он был настоящим врагом – Карбальо, как и его товарищи из Персеверансии, ясно сознавал это – и одержал победу. Гайтан тем не менее не испугался. Когда ему все же предложили личную охрану, Вождь с неумолимой логикой ответил, что его никто не убьет, ибо его убийца не может не знать, что сам будет немедленно убит. «И это моя лучшая страховка». А если он не боится смерти? – спросили его. – А если убийца, как это было в случае с Ганди, добровольно выбрал смерть? «Со мной такого не случится», – сказал Гайтан. Сам Карбальо этого не слышал, а узнал со слов тестя, но словам тестя он доверял.