Хуан Васкес - Нетленный прах

– Доктор Васкес, вы халат наденете или нет? – сказал он. И с комическим негодованием обратился к женщине за столиком: – Ох, уж эти мне нынешние, Карменсита.

Я удивился. А когда один человек удивляет другого в присутствии третьего, инстинкт требует включиться в игру и вести себя как актер на сцене, который исполняет навязанную роль, обязан сохранять иллюзию и только за кулисами может потребовать объяснений. Карменсита глядела на меня с интересом.

– Да-да, сейчас… Простите, задумался, – сказал я. И, чтобы натянуть халат, зажал между коленями подаренную Бенавидесом книжку. Дело было нелегкое. Но когда за нами закрылась стеклянная дверь, схватил Бенавидеса за руку: – Что это все значит, Франсиско? Что происходит?

– Я хочу, чтобы вы пошли со мной.

– Куда? И потом, мы с вами не окончили разговор.

– Нет, – сказал он. – Мы его прервали. Как коитус. Потом продолжим.

– Но то, что вы мне сказали про Карбальо, это очень серьезно, – не отставал я. – Неужели вы в самом деле считаете, что он мог это сделать? Он, по-вашему, способен на такое?

– До чего же вы наивны, Васкес. Карлос способен и на такое, и еще не на такое. Как же вы это до сих пор не поняли? Не путайте зеленое с круглым. Но то, о чем я говорю, мы продолжим. Ну, то есть разговор на эту тему. Обещаю, что мы договорим. – Он деликатно высвободил руку. – А сейчас мои мысли о другом.

Я двинулся за ним в глубь коридора, как сектант за своим пресвитером: только что напяленный халат сделал меня уязвимым для магнетизма Бенавидеса. Мы вошли в палату справа. Штора была отдернута, а окно казалось черноватым экраном. Первым я увидел какого-то лысого человека – он читал газету, сидя в углу зеленого дивана и прижавшись боком к подлокотнику так, словно оставлял место еще для кого-то. Заметив нас, он закрыл газету (проворное и ловкое движение кистей), сложил ее вчетверо, положил на подлокотник и встал, чтобы поздороваться с Бенавидесом. Это было обычное приветствие, – протянул руку, улыбнулся, произнес два-три слова, – но нечто неопределимое заставило меня почувствовать, какую силу имело здесь присутствие Бенавидеса, вернее, какое уважение и даже восхищение вызывал он у этого человека. Только тогда я заметил, что в палате нас не трое, а четверо: на кровати спала или дремала женщина, и при нашем появлении она открыла глаза – их почему-то не портили набрякшие под ними сероватые мешки – огромные глаза, которые загадочным образом не нарушали пропорции ее лица, отмеченного усталой, подточенной, изношенной красотой.

– Это доктор Васкес, – представил меня Бенавидес. – Я говорил ему о случае Андреа. Он пользуется полным моим доверием.

Лысый человек протянул мне руку.

– Очень приятно, – сказал он. – Я – папа Андреа.

Женщина на кровати улыбнулась нам искренней, хотя и немного вымученной улыбкой, как будто даже движение губ причиняло ей боль. Я рассмотрел ее: по состоянию кожи на лице, по цвету волос решил, что ей чуть больше тридцати, но в такой позе могла бы лежать женщина, уже по-настоящему уделанная, что называется, жизнью. Бенавидес тем временем говорил мне о ней, упоминая «иммунологические проблемы», сообщая, что пациентка уже несколько лет прикована к кровати и нет надежды на выздоровление или хотя бы улучшение, а я подумал: до чего ж хитер. Он говорил простыми словами, не употребляя специальных терминов, чтобы я понимал, но, казалось, что расчет у него был и на пациентов. Объяснил, что у нее определили ишемию и по жизненным показателям необходима ампутация левой ноги. Андреа восприняла эти слова, не изменившись в лице: огромные глаза оставались открыты и устремлены куда-то в верхнюю часть стены напротив, где на металлическом кронштейне висел выключенный телевизор. Отец крепко зажмурился и сейчас же открыл глаза, и мне стало ясно, что Андреа свои удивительные глаза унаследовала не от него. Бенавидес уселся рядом с ним на диван, мне места не осталось, но я подумал, что оно и к лучшему: в композиции, где трое мужчин расположились как участники некоего действа с Андреа в главной роли, было бы нечто нелепое. Так что я остался возле умывальника, невольно подражая тем, кого наблюдал в подобных ситуациях – ассистентам, сестрам, сопровождающим, просто любопытствующим. Сам же я не входил ни в одну из этих категорий: я стал самозванцем по милости доктора Бенавидеса. Зачем он привел меня сюда? Чем руководствовался, устраивая мне эту ловушку? Давно задуманную, судя по тому, что он припас у себя в кабинете запасной халат. Халат пах свежевыстиранным бельем; в нагрудном кармане имелась синяя шариковая ручка; я сунул руки в боковые, но ничего там не обнаружил.

– Ну, я вас слушаю, – сказал Бенавидес.

– Тут вот что, доктор, – начал отец. И сразу же остановился. И спросил дочь: – Может быть, сама скажешь?

– Нет, говори ты, – ответила Андреа. Голос у нее был звучный и низкий. И в этой женщине, невзирая на обстоятельства, очень явно чувствовалось то, что принято называть «харизмой».

– Ладно, – сказал отец. – Мы тут подумали… Тщательно все обдумали…

Тут Андреа перебила его:

– Нет, давай лучше все же я скажу. Если не возражаешь.

– Какая разница?

– Мы не хотим, – сказала Андреа. Теперь она обращалась к Бенавидесу: глаза ее были направлены прямо на него, как фары, переключенные на дальний свет. – Верней, я не хочу. А папа согласился со мной.

– Не хотите ампутацию?

– Нет, не в этом дело. Я вообще не хочу.

– Понимаю, – сказал Бенавидес. Сказал так, как я прежде никогда не слышал от него – ласково, но не покровительственно; с симпатией и сочувствием, но с явным старанием не навязывать свою волю или мнение. – Понимаю, – повторил он. – Прекрасно вас понимаю. – Он чуть понизил голос. – Мы ведь с вами много об этом говорили. И вы, наверно, помните все, о чем мы говорили.

– Да, – сказал отец.

– Я устала, доктор, – сказала Андреа.

– Знаю, – ответил Бенавидес.

– Я очень, очень устала. И больше не могу. Да и что изменится, если я соглашусь? Что произойдет, если мне отнимут ногу? Разве есть хоть какая-то вероятность улучшения?

Бенавидес поглядел ей в глаза. Положил обе руки на свою папку, словно в ней отыскивая ответ. И сказал:

– Нету.

– Правда? – спросила Андреа.

– Правда. Нет такой вероятности.

– Вот поэтому. Поправьте меня, доктор, если я ошибаюсь, но ничего, кроме времени, мы не выиграем. Выиграем время, чтобы я продолжала вести такую жизнь, без значимых перемен, и в ожидании того момента, когда настанет пора отрезать вторую. Потому что дела обстоят именно так, да? Через несколько месяцев придется ампутировать вторую, так? Ну, скажите мне, доктор, скажите, что я не права.

– Правы, – ответил Бенавидес. – Насколько мы можем прогнозировать развитие событий, все именно так.