Хуан Васкес - Нетленный прах

– Да, так утверждает история. Но мои ночные птицы знают, что история иной раз… – как бы это помягче сказать?.. – горазда приврать. Не так ли, дорогой Хуан Габриэль? – Этот вопрос был задан медово-снисходительным тоном. – Истина может выглядеть совсем иначе, а? Точно так же истинное убийство Гайтана – возьмем это как пример – отличается от того, что втюхивают нам школьные учебники.

– Да, я как раз спрашивал себя, скоро ли вы вспомянете Гайтана, – сказал я, пытаясь с помощью юмора перехватить инициативу. А про себя подумал: «Гайтана, позвонок которого ты украл». – Вы ведь знаете, мой дорогой Карлос, я не доверяю конспирологии. Хотя теории заговора обрели сейчас популярность, и мы…

– Одну минуту, – снова прервал он меня. – У нас звонок! – Он отвел от меня взгляд (мне показалось при этом, что я сбросил с плеч тяжкую ношу) и устремил его куда-то в пространство. – Доброй ночи! С кем имею удовольствие беседовать?

– Доброй ночи, Карлитос, – ответил мужской голос. – Меня зовут Исмаэль.

– Что вы хотели сообщить нам, дон Исмаэль?

– Что я тоже читал колонку молодого Веласкеса, – произнес голос, слегка искаженный помехами. Карбальо не стал поправлять его, и не мне было вмешиваться с известием, что моя фамилия – Васкес. – И намерен ему сказать вот что: если его так интересует Первая мировая война, не следует сбрасывать со счетов явление, которое он так презрительно обозвал «конспирологией».

– Вовсе не презрительно, – попытался возразить я.

– В своей колонке вы написали про Франца Фердинанда. Вы написали про Гаврилу Принципа. И сказали, что убийство первого вторым привело к началу войны. Вы позволите вопрос?

– Сколько угодно, Исмаэль, – ответил я как можно более любезно.

– Вам известно, при каких обстоятельствах вступили в войну Соединенные Штаты?

Невероятно. Я взглянул на часы: не прошло и получаса, а у меня уже принимают экзамен по новейшей истории Запада. Карбальо сидел, широко открыв глаза и придав лицу выражение такой абсолютной серьезности, словно ничего на свете в этот миг не было важнее, чем правильный ответ о причинах, побудивших США принять участие в Первой мировой войне, которую в ту эпоху еще называли не «первой» (поскольку никто не ведал о возможности второй), но – Великой. Да, так ее называли – Великая война. И еще с популистским оптимизмом – Война За То, Чтобы Больше Не Было Войн. Название ее с годами менялось, как, вероятно, и ее характер или объяснение, придуманное нами для разговоров о ней. Наши способности давать явлениям имена и названия ограниченны, и границы эти тем более жестки или чувствительны, если явления уже исчезли навсегда. Прошлое – это ведь повествование, притом построенное на другом повествовании, некое состоящее из глаголов и существительных приспособление, которым иногда нам удается ухватить страдания человека, его страх перед смертью, его неистовое желание жить, его тоску по отчему дому, где тревожатся о солдате, сидящем в окопах где-то во Фландрии и, быть может, уже убитом, пока его вспоминают.

– Ну, если не ошибаюсь… – начал я. – Президент Вильсон объявил войну Германии после гибели «Лузитании». Пассажирский лайнер был потоплен германской субмариной. Погибло больше тысячи человек. Вильсон объявил войну не сразу, но очень вскоре.

– Ага… А скажите-ка мне, когда она затонула?

– Точную дату не помню. Должно быть…

– 7 мая 1915-го, – сказал Исмаэль. – А когда англичане расшифровали германский код?

– Когда что сделали?

– Расшифровали германские коды. Когда англичане сделали это?

– Не знаю, Исмаэль.

– В декабре 14-го, – сказал электронный голос. – Месяцев за пять до трагедии с «Лузитанией». Теперь ответьте мне: если сэр Уинстон Черчилль, занимавший в ту пору должность первого лорда Адмиралтейства, знал местоположение каждой германской лодки, почему же одна из них смогла приблизиться к пассажирскому судну и выпустить торпеду? «Лузитания» пошла ко дну в проливе, недалеко от гавани. Вы знаете, зачем она там находилась? Чего ждала? Она ждала миноносец, который должен был проводить ее в английский порт. Миноносец назывался «Юнона». И он так и не появился: не появился потому, что Черчилль отдал ему приказ вернуться в порт. Отсюда вопрос, который я хотел бы задать нашему гостю. По какой причине Черчилль приказал «Юноне» вернуться в порт? Почему он, будучи осведомлен о присутствии в тамошних водах трех германских субмарин, намеренно оставил лайнер без защиты. Скажите мне, почему?

Я вдруг почувствовал усталость, огромную усталость – и не потому, что было уже поздно. А просто – как будто приоткрыл дверь, и из глубины ночи донеслись ко мне неизвестно откуда слова, осуждавшие и упрекавшие меня за наивность и простодушие. Я взглянул на Карбальо, ожидая увидеть у него на лице удовлетворение охотника, который умело расставил силки и теперь возвращается глянуть, что за дичь в них попалась. Однако не обнаружил ничего подобного и вообще ничего, кроме искреннего интереса к словам Исмаэля и к моему на них ответу. Вероятно, из таких, как этот Исмаэль, и состояла аудитория «Ночных птиц», публика Карлоса Карбальо, и я без труда представил этих неженатых и незамужних людей, днем кое-как исполняющих свои служебные обязанности и начинающих жить полной жизнью лишь к ночи, и в одиночестве своих маленьких квартир, в окружении книг, не расставленных на полках, а громоздящихся кучами, они включают компьютер или радио и ждут полуночи, когда для них, словно для Золушки – только наоборот – начнется волшебство. В компании с Карбальо или, вернее, с его голосом, эти мужчины и женщины несколько часов кряду исследуют изнанку мира, познают истину, которую замалчивает официальная история, и, сплоченные этим братством по паранойе, этим удовольствием от совместного негодования, обретают то, что способно объединить двух людей, не знающих и даже никогда не видевших друг друга – общность преследователей. Все эти мысли пронеслись у меня в голове за долю секунды, и лишь теперь, когда я пишу эти строки, открывается мне смысл всего, что произошло потом. Я кое-что понял: например, почему Исмаэль дозвонился в эфир так скоро, словно заранее знал мое мнение по поводу конспирологии, и с какой целью Карбальо пригласил меня в свою программу. Разумеется, не потому, что его интересовали мои воззрения или, боже упаси, мои книги. Он меня позвал, чтобы испытать. Вернее сказать, он меня позвал не из-за моих книг, написанных раньше, а чтобы узнать, узнать точно, отринув всякие сомнения, заслуживаю ли я того, чтобы написать новую. Это озарение почти ослепило меня. И я поспешил ответить:

– Потому что ждал, пока «Лузитанию» потопят.

– Что-что? – переспросил Карбальо.