Тове Дитлевсен - Юность

Однажды вечером я, как обычно, просыпаюсь от этой позы под звон чашек и запах кофе. Сонная, я поднимаю голову и выхватываю взглядом имя в газете: редактор Брохманн. Очнувшись, я пристально смотрю на него и медленно осознаю, что это некролог. Меня словно обухом ударило. И в голову не приходило, что он мог умереть до того, как истекут два года. Я воспринимаю это так, будто он бросил меня и оставил в мире без малейшей надежды на будущее. Мама разливает кофе и ставит кофейник прямо на его имя. Пей, говорит она и усаживается на другой стороне стола. Она сообщает: Людвиг-Красавчик попал в учреждение. Мать его умерла, и за ним пришли и забрали. Да, произношу я, и снова чувствую, что мы бесконечно далеки друг от друга. Она добавляет: скорей бы у тебя появился велосипед. Осталось всего два месяца. Да, соглашаюсь я. Каждый месяц я плачу десять крон дома, десять откладываю в банк на свою старость, и еще десять остаются мне. Сейчас мне безразличен велосипед, как и всё остальное. Я пью кофе, и мама спрашивает: ты такая тихая, что-то случилось? Она произносит это резко, потому что любит меня, лишь когда моя голова занята ей одной и я не держу никаких потайных мыслей для себя. Если ты не прекратишь быть такой странной, никогда не выйдешь замуж. А я совсем и не хочу, говорю я, хотя прямо сейчас сижу и раздумываю над этим сомнительным решением проблемы. Вспоминаю о призраке детства — стабильном мастере. Я не имею ничего против мастера, это всё слово «стабильный» — оно преграждает путь к светлым мечтам о будущем. Оно серое, словно дождливое небо, через которое не может пробиться ни один жизнерадостный луч солнца. Мама поднимается. Ну, говорит она, пора спать. Завтра рано вставать. Спокойной ночи, с недоверчивым и оскорбленным видом произносит она в дверях. После ее ухода я поднимаю кофейник и перечитываю некролог. Над именем изображен черный крест. Дружелюбное лицо Брохманна возникает передо мной, и я слышу его голос: возвращайся через пару лет, дружок. Слезы падают на буквы, и кажется, это самый тяжелый день в моей жизни.

Я погрузилась в продолжительный ступор, который отбил у меня охоту что-либо делать. Вы спите на ходу, упрекали хозяйки, но их замечания производили на меня еще меньше впечатления, чем прежде. У меня пропало желание разговаривать с мамой. Однажды вечером Эдвин пришел с приглашением от Торвальда — я отказалась. У меня не было никакого желания танцевать с молодым человеком, который оценил мои стихи. Может быть, его отец знаком с другим редактором, который тоже умрет прежде, чем я стану достаточно взрослой, чтобы писать настоящие стихи, зрелые. Я стала часто холодеть от страха и больше не осмеливалась подвергать себя разочарованиям. Наступило лето. Когда я вечерами возвращалась домой, прохладный воздух, словно шелковый носовой платок, остужал пылавшие от печи щеки и навстречу шли молодые девушки в светлых платьях, рука об руку с возлюбленными. Я чувствовала себя одной-одинешенькой. Из девочек, собиравшихся у мусорных баков, сейчас я знала только Рут, и она всегда кричала мне: привет, — когда я проходила через двор. Мой взгляд поднимался по стене парадного здания, переполненного жизнью и воспоминаниями, — по стене плача моего детства, за которой люди ели и спали, ругались и дрались. Я шла вверх по лестнице в платье с пышными рукавами, красном в синий горох, — моем единственном летнем платье. Иногда в гостиной сидела Ютте и курила сигареты, которыми угощала и мою маму. Мама курила неуклюже и неловко, и дым всё время попадал ей в глаза. Теперь Ютте работала на табачной фабрике. Отец считал, что она ворует сигареты, но маме это было не важно, ведь она всегда нуждалась в подруге намного младше ее самой, потому что сама была такой молодой — хотя в ее черных волосах появились седые прядки и она раздалась в бедрах. Из-за этого она часто ходила в парную в бане на Люрсковгаде, после чего дома возбужденно рассказывала, какие ужасно толстые все остальные женщины.

Однажды вечером в дверь кухни пансионата позвонили, и, отперев, я обнаружила за порогом Рут. Привет, улыбнулась она, ты уже идешь домой? Мне нужно тебе кое-что рассказать. Да, ответила я, подожди снаружи. Вылив остатки помоев, я сняла фартук и выскользнула к ней, словно между нами была тайная связь, о которой никому нельзя знать. Что ей от меня нужно? От меня уже давно никому ничего не было нужно. Рут — в белом парусиновом платье с короткими рукавами и с широким черным лакированным ремнем вокруг талии. Губы накрашены, а брови выщипаны, в точности как у моей мамы. И хотя Рут по-прежнему маленького роста, она кажется очень взрослой на вид. Мы молча выходим на улицу, и тут Рут принимается тараторить так, словно мы никогда не прекращали общаться. Она говорит, что Минна закончила школу и нашла в Остербро работу с проживанием. Остербро? — переспрашиваю я огорошенно. Да, подтверждает Рут, но у нее всегда не хватало винтиков в голове. Тем не менее это не наполняет меня радостью, как можно было бы ожидать. Я просто думаю, что Рут никогда ни по кому не скучала. Она списала Минну так же легко, как, вероятно, год назад списала меня. В ее сердце нет места для глубоких и прочных чувств. На Сундеведсгаде, где мне нужно свернуть, мы останавливаемся. Ты еще даже не слышала, произносит Рут, что я хотела рассказать. Я с неохотой плетусь за ней, потому что теперь моей маме придется ждать напрасно, и, если ожидание затянется, она отправится в пансионат спросить обо мне. Узнав, что я уже ушла, она твердо решит, что произошло несчастье. Но Рут слегка испускает какие-то из своих прежних чар, заставляющих меня делать то, до чего бы я сама никогда не додумалась. Она говорит, что у нее есть возлюбленный, юноша шестнадцати лет по имени Айвинн из переулка Америкавай. Он ученик механика и однажды женится на Рут. Он лишил ее девственности, и это было «чертовски прекрасно». Кроме того, она познакомилась с очень богатым мужчиной, букинистом с улицы Гаммель-Конгевай. Именно к нему она и хотела меня отвести. Она уже бывала у него одна, и он пробовал ее соблазнить, но ничего такого, целомудренно добавляет Рут, причинить Айвинну она не хочет. Богатого мужчину зовут херре [3] Herre — господин ( датск .); вежливая форма обращения. Крог, и он хочет уговорить своего лучшего друга Хольгера Бьерре сделать из Рут хористку. И из тебя тоже, заверяет Рут, он обещал. Из меня? Надежда тонкой полоской промелькивает у меня в голове. Хористка танцует на сцене каждый вечер, а днем может заниматься всем, чем пожелает. Я отлично осознаю, что дома этого никогда не разрешат, но рядом с Рут мир никогда не кажется совсем настоящим. И представляешь, продолжает она взбудораженно, он очень стар и вдобавок болен. Когда я бывала у него, то думала, что он умрет от остановки сердца — так сильно он кашлял, пыхтел и стонал. Он живет совсем один и, если мы будем с ним очень милы, может, завещает нам всё свое имущество, и тогда Айвинн сможет открыть собственную мастерскую. Она с восторгом смотрит на меня своими ясными, полными силы глазами, и от этого сумасшедшего плана настроение у меня поднимается. Я знаю, зачем ей нужна, и заявляю: этого я делать не хочу, а вот увидеть его хочу. Рут хихикает, прикрывая рот рукой, и одновременно вытирает нос большим пальцем. Она предупреждает, что он отвратительно выглядит, но стоит помнить о деньгах и о будущем в роли хористок. Квартира херре Крога — на последнем этаже дома, который совсем не похож на жилище миллионеров. Мы звоним в дверь — с другой стороны раздается сильный кашель. Сама слышишь, шепчет Рут, ему недолго осталось. После продолжительного дребезжания предохранительной цепочки и ключей дверь приоткрывается и показывается лицо хозяина. Мгновение он смотрит недоверчиво, затем снимает дверную цепочку и впускает нас. Ах, вскрикиваю я, как много книг! Стены гостиной — почти все в книгах и увешаны большими картинами, которые мне доводилось видеть только в музеях. Херре Крог не произносит ни слова, пока мы усаживаемся. Он внимательно смотрит на меня и любезно интересуется: тебе нравятся книги? Да, отвечаю я и рассматриваю его. Он не так стар, как описала Рут, но и совсем не молод. Совершенно лысый, с толстыми красными щеками, будто он много времени проводит на свежем воздухе. Глаза карие и немного меланхоличные, как у моего отца. Мне он нравится, и, кажется, я ему тоже. Он готовит для нас кофе, и Рут спрашивает, удалось ли ему поговорить с Хольгером Бьерре. Нет, к сожалению, он в отпуске. Когда он смотрит на Рут, взгляд скользит вверх и вниз по ее телу, но, к счастью, ко мне он, кажется, не проявляет никакого интереса. Он угощает нас пирожными и рассуждает о хорошей погоде и о молодых девушках в городе — словно цветы распустились на мостовой. Это зрелище, говорит он, будоражит. Рут скучно, и она пинает меня под столом. Я спрашиваю: как вы считаете, могла бы я тоже стать хористкой, херре Крог? Ты?! — восклицает он с удивлением, нет, ты совсем для этого не подходишь. Подходит, возражает Рут, если ей завить волосы, накрасить и тому подобное. Без одежды она красивая. Я краснею и впервые в жизни злюсь на Рут. Херре Крог переводит взгляд на меня и говорит: как, черт побери, вы нашли друг друга? Я спрашиваю разрешения взглянуть на книги, и он, услышав, что я люблю стихи, показывает мне, где они стоят. Беру наугад том, открываю. С восхищением и радостью читаю: