Флора Шрайбер - Сивилла

К восьми годам Сивилла приобрела привычку подолгу просиживать на ступеньках заднего крыльца, на сундуке, стоявшем на чердаке, или на ящике в прихожей и, склонив голову на колени, думать, почему в этом мире… Не в силах найти подходящих слов, она довольствовалась выражением «чего-то не хватает». Но почему же, удивлялась она, должно чего-то не хватать, если она живет в одном из лучших домов Уиллоу-Корнерса, одета лучше всех, а игрушек у нее больше, чем у любого другого ребенка в городе? Особенно ей нравились ее куклы, мелки, краски, а еще крошечные игрушечные утюг и доска для глаженья.

Чем больше усилий она прилагала к выявлению этой самой «нехватки», тем более трудноуловимой та становилась. Девочка только сознавала, что отсутствие чего-то неопределенного заставляет ее ощущать себя, как говорит мать, «печальной, тихой и подавленной». Больше всего расстраивало Сивиллу ощущение того, что у нее нет никаких причин чувствовать себя несчастной и, будучи таковой, она каким-то образом предает собственных родителей. Чтобы избавиться от чувства вины, она молилась о прощении по трем пунктам: за то, что она недостаточно благодарна, имея все, что у нее есть; за то, что она не такая счастливая, какой, по мнению матери, должна быть; и за то, что она, по определению матери, «не похожа на других детей».

Безутешная, страдающая, Сивилла иногда покидала ступеньки, чердак или переднюю и поднималась на верхний этаж дома, где жила бабушка Дорсетт.

Бабушка занимала в жизни Сивиллы первостепенное место, ведь именно бабушка, а не мать, ухаживала за Сивиллой в младенчестве. К тому же в отличие от переменчивой и непостоянной матери бабушка была постоянна и уравновешена. И в святилище бабушкиного дома было множество обителей — воспоминания о маленьких переживаниях, становившихся значительными в ретроспективе, в кабинете доктора Уилбур.

Бабушка любила сажать Сивиллу на колени. Сидя на них, ребенок рисовал картинки на бумаге, которую бабушка специально держала для этой цели. Гордая способностями Сивиллы, бабушка вешала рисунки на стену под картинами, написанными маслом, которые она сама создала много лет назад. Бабушка, у которой в запасе было множество банок сушеных персиков, абрикосов и фиг, подводила Сивиллу к кухонному буфету и позволяла ей выбирать все, что душе угодно. Бабушка разрешала ей открывать ящички и доставать все, что захочется достать. Однажды Сивилла нашла в одном из ящичков собственную фотографию, сделанную еще в младенчестве. Увидев, что фотография хранится так тщательно, она вдруг заново осознала, что бабушка действительно любит ее. Еще более убедительным доказательством этого стало то, что бабушка заступалась за Сивиллу, когда Хэтти обвиняла ее в том, что она плохая девочка. «Послушай, Хэтти, — говорила бабушка, — это всего лишь ребенок». И еще Сивилла помнила, как однажды она болела и совсем не могла есть, но когда наконец бабушка спустилась вниз, чтобы посидеть с ней, Сивилла внезапно почувствовала аппетит. Кроме того, когда бабушка смеялась, это было приятно; это было вовсе не обидно.

Однако визиты к бабушке наверх были недолгими. Мать устанавливала для них ограниченные временные интервалы, и в каждое свое посещение Сивилла физически ощущала течение времени. У нее было так много нужд и так мало возможностей для их удовлетворения, что, когда мать начинала подниматься по лестнице, чтобы забрать Сивиллу, девочка буквально ощущала, как время ускользает от нее.

Зато когда к ним заходил дедушка, именно Сивилла старалась сократить время визита. Ей не нравился дедушка — крупный неуклюжий мужчина с грубыми повадками. Стук деревянной ноги по ступенькам, предвещавший его приближение, заставлял ее говорить бабушке: «Мне пора идти». В ответ бабушка понимающе улыбалась.

Когда Сивилле было четыре года, у бабушки случился удар, и с тех пор она иногда бывала не в себе. Она могла заблудиться поблизости от Уиллоу-Корнерса и не суметь отыскать дорогу назад. Сивилла привыкла разыскивать бабушку и приводить ее домой, защищая ее до тех пор, пока та не поправилась. Точно так же, как бабушка раньше защищала ее.

В течение пяти лет после выздоровления бабушка Дорсетт продолжала защищать Сивиллу. Но когда Сивилле исполнилось девять лет, бабушку поразила новая болезнь — рак гортани, — обеспокоившая Сивиллу и заставившая ее испытывать страх.

В большом доме в Уиллоу-Корнерсе стоял гроб, и его собирались выносить. Было около часа дня, и через окно белой кухни, покрытой линолеумом в крапинку, Сивилла видела мужчин из похоронной конторы, которые вносили раскладные стулья для присутствующих на заупокойной службе.

— Иди в свою комнату, — велела ей мать. — Когда мы будем готовы, мама придет за тобой и ты сможешь спуститься вниз и пойти на похороны.

Мать дала ей леденец, чтобы было не так скучно ждать. Сивилла лежала на постели, играя с леденцом. Внизу слышались голоса, далекие голоса, которые с тех пор, как она ушла оттуда, не имели с ней ничего общего. Потом какое-то время она ничего не слышала.

Неожиданно над ней навис отец.

— Пойдем, — сказал он, — служба окончена. Ты можешь пойти с нами на кладбище.

Они про нее забыли. Обещали позвать ее вниз на заупокойную службу — и не сдержали обещания. Ей было целых девять лет. Служба происходила во дворе их дома. Но они оставили ее наверху с дурацким леденцом, как младенца. Сивилла не могла, не должна была простить этого своим родителям.

Надев пальто, берет и клетчатый шарф, она спустилась по лестнице, прошла мимо этих людей, молчаливых и неподвижных, к тротуару.

— Садись в эту машину, Сивилла, — пригласил священник.

В автомобиле уже сидели ее дядя Роджер и его жена, которую тоже звали Хэтти и которую Сивилла не любила. Дядя и отец были так похожи друг на друга, что священник посадил ее не с тем человеком. Она расстроилась.

Кроме того, она была расстроена и тем, что дело касалось ее бабушки, но именно ее, Сивиллу, отец и мать, занятые разговорами с другими людьми, позабыли или посчитали недостойной внимания. Это было несправедливо. Слезы, холодные как лед, копились внутри. Сивилла никогда не плакала вслух.

Машина остановилась. Все пошли к семейному склепу Дорсеттов по дорожке кладбища, расположенного в деревне, где родился ее дедушка. Он был первым белым мужчиной, родившимся в этих краях.

По дороге туда Сивилла размышляла о смерти. Как ее учили в церкви, смерть — всего лишь начало. Это было не вполне понятно. Бабушка рассказывала ей, что в один прекрасный день Иисус придет и поднимет из могил тех, кто любил его. Тогда, говорила бабушка, она и Сивилла будут вечно вместе в этом новом мире.