Флора Шрайбер - Сивилла

В ходе анализа, проходившего в начале 1957 года, раскрылась драматическая картина жестокости, тайных ритуалов, наказаний и издевательств, которым Хэтти подвергала Сивиллу. Доктор Уилбур прониклась убеждением, что глубинной причиной диссоциации Сивиллы во множество «я» была огромная, сложная тема «захват — контроль — неволя — пытка», пронизывавшая эту драму. Один за другим закрывались пути, позволявшие бежать от жестокости. И Сивилла — ребенок, истязаемый за четыре десятилетия до выявления медициной синдрома истязаемого ребенка, — не находила выхода.

Нормальная при рождении, как и предполагала доктор, Сивилла боролась до возраста двух с половиной лет, после чего воля к борьбе была буквально выбита из нее. Она искала спасения извне, пока наконец не осознала, что это спасение не придет, и тогда стала искать его изнутри. Вначале спасение было в создании воображаемого мира, населенного выдуманной любящей матерью, но, как предположила доктор, окончательным спасением стало множественное расщепление личности. Разделившись на различные «я», защищавшиеся от реальности не только невыносимой, но и опасной, Сивилла нашла образ действий, способствующий выживанию. Мрачная ее болезнь возникла в виде защитной реакции.

Во время пребывания на ферме мать, от которой Сивилла вынуждена была защищаться, временно потеряла способность двигаться в результате (по мнению доктора Уилбур) вхождения в кататоническую фазу шизофрении. Но возвращение в Уиллоу-Корнерс означало и возвращение той матери, которая, вновь обретя способность двигаться, стала опять угрожать Сивилле. Реальность снова стала опасной, и Сивилла опять прибегла к типичным средствам защиты.

В тот момент, когда Хэтти Дорсетт стала насмехаться: «Ты могла бы первой попробовать пирог с ревенем», Сивилла в гневе превратилась в Пегги Лу.

Вернувшись домой с матерью Сивиллы, Пегги Лу отправилась на террасу поиграть, закрыла за собой дверь и стала действовать так, будто Хэтти Дорсетт не существовало. Пегги достала свои цветные мелки, уселась на пол и стала рисовать, напевая песенку, которой научил ее отец: «Поезд отправляется, все вокруг прощаются, прощай и ты, моя любимая, прощай!»

Когда Хэтти заорала: «Прекрати этот адский шум!» — Пегги Лу просто продолжила петь.

— Тебе придется подыскать себе что-нибудь иное вместо своей музыки и всей этой мазни, — провозгласила Хэтти, распахнув настежь дверь на террасу. — Когда ты вырастешь, тебе будет не до этого. Жизнь — это не солнышко с пением и с раскрасками. У роз всегда бывают шипы.

И, словно иллюстрируя свое утверждение, Хэтти с силой опустила ногу на коробку с мелками.

Пегги Лу продолжала петь и, поскольку растоптанными мелками нельзя было пользоваться, обратила свое внимание на кукол. Пегги Лу, которая умела проявлять свой гнев, умела вместе с тем и презирать мать Сивиллы.

Сивилла вернулась незадолго до ужина и, когда отец предложил ей немножко порисовать, ответила:

— Мои мелки разломались.

— Новые? Уже? — удивился Уиллард. — Тебе нужно поосторожней относиться к вещам, Сивилла.

Сивилла ничего не сказала, потому что не знала о том, каким образом раскрошились мелки.

Мать из Уиллоу-Корнерса смеялась, когда не было причин для смеха, и не позволяла своей дочери плакать, когда были все основания для слез.

С тех пор как Сивилла помнила себя, этот смех — дикий, неблагозвучный — сопровождал своего рода утреннее материнское благословение. Начиная с тех пор, как Сивилле исполнилось шесть месяцев, это очень своеобразное благословение совершалось ежедневно. Ранним утром, когда Уиллард Дорсетт уходил на работу и они с ребенком оставались на весь день вдвоем, мать из Уиллоу-Корнерса начинала смеяться.

«Нам ведь не хочется, чтобы кто-нибудь подглядывал и шпионил за нами!» — говорила Хэтти, запирая кухонную дверь и задергивая шторы на окнах и на двери. «Мне приходится делать это. Мне приходится делать это», — говорила она, укладывая дочь на кухонный стол с той самой ритуальной добросовестностью, из-за которой город спускал ей с рук ее отклонения. «Не вздумай шевелиться», — предупреждала она ребенка.

То, что следовало за этим, не всегда повторялось. Любимый ритуал состоял в том, чтобы раздвинуть ноги Сивиллы длинной деревянной ложкой, привязать обе ноги к ложке кухонными полотенцами, а затем подвесить ее к электрическому шнуру, спускавшемуся с потолка. Ребенок оставался качаться в воздухе, а мать шла к крану и пускала воду, дожидаясь, пока не пойдет совсем холодная. Пробормотав: «Ну, холоднее она уже не станет», Хэтти до отказа наполняла водой большую клизму и возвращалась с нею к дочери. Мать вставляла наконечник клизмы в мочевой канал раскачивающейся в воздухе дочери и наполняла ее мочевой пузырь холодной водой. «Получилось! — с триумфом восклицала Хэтти, когда ее миссия завершалась. — Получилось!» Вслед за этим криком следовали взрывы смеха, повторявшиеся раз за разом.

Эти утренние ритуалы, помимо того, включали в себя обычные, совершенно ненужные клизмы, которые Хэтти ставила дочери с пугающей частотой. Почти всегда это была клизма, наполненная холодной водой, заполнявшей кружку, предназначенную для взрослых, то есть содержавшую воды в два раза больше, чем в норме вводят ребенку. После клизмы Хэтти настаивала на том, чтобы ребенок ходил по комнате, удерживая в себе жидкость. Результатом этого становились сильные судорожные припадки. Но если Сивилла плакала, Хэтти била ее, приговаривая: «Я сделаю так, что тебе и в самом деле будет из-за чего плакать».

Ритуал завершался предупреждением Хэтти: «И не вздумай рассказывать кому-нибудь об этом. Если расскажешь, я не стану наказывать тебя. За меня это сделает гнев Господень».

Кроме того, в течение всего детства Хэтти ужасающе часто заставляла свою дочь выпивать полный стакан молока с магнезией. У Сивиллы от этого начинались судороги. Тогда Хэтти подхватывала ребенка так, чтобы его ноги свободно свисали, и судороги становились сильнее. Когда Сивилла начинала умолять отпустить ее в туалет, Хэтти вместо этого заставляла ее отправляться в спальню. Хэтти вынуждала Сивиллу делать под себя, а потом наказывала ребенка за то, что вынудила сделать. Сивилла начинала плакать. Тогда Хэтти завязывала ей рот полотенцем, чтобы бабушка Дорсетт, жившая наверху, не услышала плача. Боясь полотенца, Сивилла боялась и плакать. К тому времени, как ей исполнилось три с половиной года, она отвыкла плакать.

Был и еще один утренний ритуал, который прилежно исполняла Хэтти Дорсетт. Разложив Сивиллу на кухонном столе, Хэтти засовывала во влагалище ребенка любые предметы, попавшиеся ей на глаза: ручной фонарик, небольшую пустую бутылочку, маленькую серебряную коробочку, ручку обычного кухонного ножа, миниатюрный серебряный ножичек, крючок для застегивания башмаков. Иногда этим предметом был ее палец, делавший то же самое, что делал во время купания ребенка, причем делавший это столь яростно, что уже в два с половиной года ребенок заперся в ванной, пытаясь искупаться самостоятельно.