Джон Кутзее - Смерть Иисуса

Наконец его приглашают в кабинет директора. Фабриканте жмет ему руку, предлагает стул. В солнечном свете, льющемся в окно, проступают гусиные лапки морщин у глаз Фабриканте; волосы, гладко зачесанные назад, до того беспросветно черны, что запросто могут быть крашеными. Тем не менее сам он поджар и излучает ощутимую энергию.

– Спасибо, что побывали на игре, – начинает он. – Наши дети не привыкли к зрителям. По сути, все сложилось так, что у них нет семей, которые бы за них болели. А теперь вы, несомненно, хотели бы знать, как получается, что юный Давид желает к нам присоединиться.

– На самом деле, сеньор Хулио, – отзывается он, держа себя в руках, – я здесь не только поэтому. Я здесь для того, чтобы разобраться с обвинением, выдвинутым лично мне, – обвинением, к которому вы наверняка приложили руку. Вы обязаны понимать, что́ я имею в виду.

Доктор Фабриканте откидывается, складывает руки под подбородком.

– Простите, что дошло до такого, сеньор Симон. Но Давид – не первый ребенок, прибегающий к моей защите, а вы – не первый взрослый мужчина, с которым мне приходится иметь дело в моей роли заступника. Давайте же, выкладывайте.

– Когда вы появились в парке на днях, вы сделали вид, будто смотрите игру. По правде же вы искали новобранцев в этот ваш приют. Вы искали впечатлительных детей вроде Давида, кого легко втянуть в романтику сиротства.

– Это вздор. И нет в сиротстве никакой романтики. Вовсе никакой. Но продолжайте.

– Под романтикой я подразумеваю то – и некоторых детей это зачаровывает, – что их родители ненастоящие родители им, что их истинные родители цари и царицы, или цыгане, или цирковые акробаты. Вы выискиваете уязвимых детей и скармливаете им подобные истории. Вы говорите им, что, если они отрекутся от своих родителей и сбегут из дома, вы их примете. Зачем? Зачем распространять подобные ранящие враки? Давида никогда не обижали. Он и слова-то такого не знал, пока не появились вы.

– Чтобы пострадать от увечья, слово знать не обязательно, – говорит доктор Фабриканте. – Можно умереть, не зная имени того, что вас убило. Грудная жаба. Белладонна.

Он, Симон, встает.

– Я пришел сюда не дискуссии ради. Я пришел сказать вам, что Давида вы у нас не заберете. Я буду бороться с вами на каждом шагу – и мать мальчика тоже.

Доктор Фабриканте тоже встает.

– Сеньор Симон, вы не первый человек, кто приходит сюда и угрожает мне, – и не последний. Но есть определенные обязательства, возложенные на меня обществом, и первое из них – предоставлять прибежище детям, обиженным и заброшенным. Вы говорите, что станете бороться, чтобы удержать Давида. Но – поправьте меня, если я неправ, – вы не природный отец Давида, а ваша жена – не природная мать ему. В таком случае ваше положение в глазах закона шатко. Засим умолкаю.

После гибели три года назад Аны Магдалены, второй жены сеньора Арройо, и последовавшего скандала Академия претерпела тяжелые времена. Половину учеников забрали родители, персоналу стало не из чего платить. Он, Симон, оказался среди той горстки благорасположенных, кто поддержал сеньора Арройо, пока тот сражался за спасение своего корабля.

Если верить сплетням, какие доходят до него через Инес и ее сотрудниц в «Модас Модернас», Академия сумела пережить бурю и в новом формате школы музыки даже начала процветать. Ученическое ядро, в основном из провинциальных городов, живет на территории школы и обучается там. Но в основном ученики Академии – из государственных школ Эстреллы, они посещают только занятия музыкой. Музыкальную теорию и композицию преподает сам Арройо, на уроки вокала и различных инструментов приглашает профильных учителей. Занятия танцами есть по-прежнему, однако танец теперь уже – не ключевая миссия Академии.

К музыкальному дару Арройо у него, Симона, глубочайшее уважение. Если Арройо мало ценят в Эстрелле, это потому, что Эстрелла – сонный провинциальный город со скудной культурной жизнью. Арройоскую же философию музыки с опорой на возвышенную математику и отношением к музыке, созданной человеческими руками, как – в лучшем случае – к призрачному отзвуку музыки сфер, он, Симон, так и не смог постичь. Но это по крайней мере связная философия, и Давид от нее никак не пострадал.

От доктора Фабриканте и его приюта он отправляется прямиком в Академию, в покои Арройо. Арройо принимает его с привычной учтивостью, предлагает кофе.

– Хуан Себастьян, буду краток, – говорит он. – Давид уведомляет нас, что желает покинуть дом. Он решил, что ему место среди сирот мира сего – слово huérfano ему всегда нравилось. В этой романтической чепухе его поддерживает некий доктор Хулио Фабриканте, именующий себя просветителем и содержащий приют на восточном краю города. Вы, случайно, не знакомы с ним?

– Я о нем наслышан. Он поборник практического образования, враг книжного обучения, он его открыто осуждает. У него в приюте есть школа, детей там учат начаткам чтения, письма и арифметики, после чего растят из них плотников, слесарей или булочников – в таком вот духе. Что еще? Он силен в дисциплине, воспитании характера, в командных видах спорта. В приюте есть хор, занимающий призовые места на конкурсах. У самого Фабриканте имеются приверженцы в городском совете. Они считают его человеком перспективным, человеком будущего. Но сам я с ним не знаком.

– В общем, доктор Фабриканте залучил Давида, пообещав ему место в приютской футбольной команде. Перехожу к сути дела. Если Давид уйдет из дома и поселится в приюте у Фабриканте, ему придется оставить занятия в Академии. Слишком далеко ездить туда-обратно каждый день, и вряд ли Фабриканте ему позволит.

Арройо вскидывает руку, останавливая его.

– Прежде чем вы продолжите, Симон, разрешите признаться. Я хорошо осведомлен о тяге вашего сына к сиротству. Более того, он, хоть и не впрямую, попросил меня поговорить с вами об этом. Он утверждает, что вы не способны или не желаете понимать.

– Я добровольно признаю́сь в проступке непонимания. Помимо тяги к сиротству многое из того, что связано с Давидом, мне невнятно. Для начала невнятно мне, почему ребенка, столь трудного для понимания, доверили опекуну со столь слабыми способностями к пониманию. Я говорю о себе, но позвольте сразу же добавить, что Инес сбита с толку не меньше моего. Давиду было бы лучше, останься он со своими природными родителями. Но у него нет природных родителей. У него есть только мы, уж какие есть ущербные: назначенные родители.

– Вы считаете, что его природные родители поняли бы его лучше?

– По крайней мере, они были б из той же материи, что и он, одной с ним крови. Мы с Инес – обычные люди, из самой своей глубины мы полагаемся на узы любви, тогда как одной любви, очевидно, недостаточно.