Эшли Шумахер - Мгновения Амелии

– Итак, мы увидимся завтра? – подталкиваю я.

Я перехожу границу. Несмотря на то, что я приближаюсь к лестнице, он не отвечает и не смотрит в мою сторону, а просто с привычной легкостью сбегает по ступеням.

Наблюдаю, как он открывает входную дверь, чтобы уйти, и меня терзает предчувствие, что это последний раз, когда я вживую увидела Н. Е. Эндсли. Не перестаю думать о его встрече с Дженной, его книгах, фотографиях на его телефоне. Я настолько погрязла в своих мыслях, что практически не замечаю его голос, переплетенный со звоном висящих на входной двери колокольчиков.

– Возможно.

Утром меня приветствует кофейный аромат, тянущийся из кафе в гостевую комнату. Желудок давно забыл о вчерашнем сэндвиче и теперь заставляет меня подняться с уютных подушек и сбитых простыней, чтобы позавтракать. Заснула я в одежде: трениках и ботанской рубашке, отчего она измялась больше обычного. Кто-то принес мою сумку из машины и аккуратно положил на нее ключи. Я бросаюсь к ней. Мой драгоценный сто первый экземпляр внутри, завернут в кухонное полотенце и закрыт в огромном защитном чехле. При виде его у меня вырывается облегченный выдох, и я не свожу с него взгляда, пока переодеваюсь в джинсы и чистую футболку.

Когда я спускаюсь в кафе, встречаю сидящих за столом женщин с прижатыми к ним колясками, и мужчину в углу, в одиночестве читающего газету. Ни одного знакомого лица. Я все же немного надеялась, что Эндсли будет ждать меня с кофе и буррито на завтрак, готовый рассказать о Дженне.

– Амелия?

Из-за мраморного прилавка, рядом со стеклянной витриной, наполненной утренними пирожными, появляется чья-то голова. Она принадлежит небритому и грубому пожилому мужчине, чье состарившееся под солнечными лучами лицо покрывают морщины. Он склоняет набок голову.

– Вэл сказала, что ты появишься, – поясняет он, когда я подхожу. Его голос похож на звук, исходящий от старой машины, которая едет по гравийной дороге: грубый и неровный. – Также она просила сказать, что, пока ты спала, она взяла ключи от машины из твоей спальни и сходила за твоей сумкой. Ну, возможно, она просила не упоминать, что была в комнате, пока ты спала; но ты же все равно бы спросила.

– Ничего страшного, – уверяю я, не в силах думать о чем-то, кроме витрины с пирожными. – Сколько стоят слойки?

– Я Ларсон, – продолжает он, будто и не слышал вопроса. – В основном молодежь обращается ко мне как к мистеру Ларсону, но если не будешь жаловаться на крепость кофе, можешь называть меня как угодно. Ваше поколение не представляет, каким должен быть кофе, вы портите его горстями сахара, сливками и всякими искусственными подсластителями.

Я определенно не до конца проснулась, чтобы следить за ходом его мысли. Была бы здесь Дженна, она бы давно в недружелюбной манере пихнула кредитку через прилавок и попросила немедленно обслужить себя, а разговоры оставить на потом.

– Мистер Ларсон, можно мне только слойку и воду? – спрашиваю я.

– С каких это пор кофе должен походить по вкусу на мороженое? И кто на этой божьей земле возомнил, что он должен иметь привкус тыквы ? – Кажется, его ворчание не прекратится, но, к счастью, он подходит к витрине со щипцами и, не в состоянии расширить их до размера слойки, с трудом пытается захватить ее.

– Знаешь, все эти хлопья, – продолжает он. – Сахар и зефирки. Они вас испортили. Все ваше поколение уверено, что завтрак, как и вся жизнь, должен быть настолько сладким, чтобы аж зубы сводило. Но иногда жизнь горька, так что привыкайте.

Он бросает щипцы, издав раздраженный звук, и резким движением руки кладет слойку на белую керамическую тарелку.

– Виновато государство. Все эти сладости. Вы не перестанете быть покладистыми, пока оно делает вас жирными, ленивыми и зависимыми от системы здравоохранения. Как религия. Или «Нетфликс».

Теперь он наливает мне кофе; бесполезно даже пытаться сказать мужчине, что я его не заказывала.

– Ты ужасно низкая, – решительно бросает он. – Дело в сахаре. Барышня, никаких денег – распоряжение Вэл. Она сказала, что, пока ты здесь, все за счет заведения.

– Спасибо, – благодарю я и тянусь к карману джинсов за мелочью, – но я могу заплатить.

– Барышня, ты слышала, что я сказал? Это распоряжение Валери, а не мое. Уже встречалась с Вэл?

– Да, сэр, встретились вчера вечером, – отвечаю я.

Это же очевидно. Я спала у нее в гостевой комнате.

– Что ж, если ты решила с ней спорить, то последствия сахарной эпидемии хуже, чем я думал.

На этом он, бормоча себе под нос, уходит в маленькую комнату, прилегающую к кафе. Я сажусь подальше от матерей с колясками и опускаю взгляд на кофе. От одного глотка на руках дыбом встают волосы, а глаза наполняются слезами; я закидываю в рот кусочек слойки, надеясь усмирить неожиданный порыв выпрыгнуть из собственного тела. У меня вырывается короткий, но отчаянный кашель, когда пытаюсь избавиться от кислотного привкуса в горле. И тут от основания лестницы до меня доносится ответное «гав».

– Нет, исключено, – бросаю я, но Уолли уже виляет хвостом и игриво прыгает на месте. – Нет, Уолли, даже не думай, – решительно повторяю.

На длинных лапах он мчится через весь ковер к моему расположенному в углу столику и мгновенно бросается мне на плечи. Мокрые лапы нетерпеливо трутся о мою чистую футболку, а язык радостно облизывает мне брови.

– Уолли, прекрати. Прекрати! Слезай.

Колясочная бригада молчит, ее члены, слегка разинув рты, изящно держат в двух руках чашки с кофе и не спускают глаз с меня и Уолли.

Наконец, с помощью взятки в виде кусочка слойки мне удается заставить собаку сесть у ног, но хвост все еще радостно бьется о ножку моего стула. Мистер Ларсон подходит к моему столику с еще одним кофе.

– Спасибо, мистер Ларсон, но у меня его еще много. – И я не хочу вонять, как вареный гудрон.

– Это не тебе. Ежедневное варево для Уолли. Держи, малыш.

Он ставит перед псом чашку, и тот перестает лизать мою штанину и запускает длинный язык в напиток.

– Я думала, что собакам противопоказан кофеин, – замечаю я.

– Мой кофе полезен всем, – объявляет мистер Ларсон, но я не могу понять, гордится он этим или просто защищается. – Каждое утро Уолли его пьет, и до сих пор никаких последствий не наблюдалось. Ну, кроме небольшой оживленности.

Будто доказывая его утверждение, пес навостряет уши, и концы свисающей с них неопрятной шерсти нависают над полупустой чашкой. На секунду он замирает, а потом рвется к лестнице, и ни один фотограф в мире не сможет запечатлеть эту едва различимую серую молнию.

Вскоре снизу доносятся ужасный лай и крики. Голос Валери я узнаю моментально, нападающие и неодобрительные интонации возвышаются над гвалтом. Кроме того, слышится раздраженный, но смеющийся голос Алекса. Я быстро запихиваю в рот остатки слойки и спешу вниз, мечтая встретить Эндсли.