Игорь Шестков - Приложение к собранию рассказов в двух томах. Том 3. Пациент 35

Полагаю, это не случилось бы, если бы Константин не изменил историю человечества Миланским эдиктом о веротерпимости.

Ничего подлинного в храме Гроба нет. Декорации. Камни, деревяшки, картинки, чеканки. «Гробы повапленные», по выражению самого Иисуса…

Безобразные мозаики, отвратительные низкие колонны, изъеденные какой-то гадостью камни, ужасный церковный туалет, Благодатный огонь, теснота, убогость, кич, дебильные улыбки умиления на устах верующих, насупленные брови вечно чем-то недовольных священников и монахов.

Единственное, что тут настоящее — это грубо вырубленная в почерневшей скале низенькая пещерка напротив коптской часовенки. Это и есть Гроб. Гробница какого-то еврея. Может быть, действительно, Иосифа Аримафейского. А может и самого Христа.

Туда небось и положили его мертвое тело…

И не было ни стражников, ни ангелов. Много чести распятому охальнику!

Никто не приходил к этому паршивому месту. Петр отрекся. Пуда повесился. Остальные от страха разбежались кто куда. Обезумевшая от горя Магдалина галлюцинировала, как галлюцинируют безутешные вдовы. Она-то и выдумала сказку про воскресение. И даже смогла позже убедить простаков-апостолов.

Про пещерку просто забыли.

Но не все. Через год малограмотная мать положила кости своего несчастного сына в глиняный ящик и похоронила его в какой-нибудь другой иерусалимской яме, которых тут что кротовых нор на берлинских газонах.

Так закончилась эта печальная история для ее главного героя.

Все остальное — креативный бред исстрадавшегося человечества. амбиции его мерзавцев-правителей и всезнающих шарлатанов пастырей. Лабиринт, в центре которого нет сокровища. только гулкая пустота, по которой разгуливают призраки.

Я много раз пытался снимать с рук в гробнице Иосифа. Чувствовал там какое-то присутствие. Но ничего не вышло.

Надо было все-таки купить штатив. Может быть тогда я смог бы разглядеть на снимках что-либо кроме темноты, неясных бликов и щербатых каменных стен…

Никакой красоты я в холодном февральском Иерусалиме не заметил. Хотя вид на город с Масличной горы и замечателен. Но тут действуют не виды, не ландшафты, а целиком вся сумасшедшая топография этого места…

Или топология.

Странные возвышения, разделенные не долинами, не ущельями и не пересохшими потоками несуществующей воды, а провалами, разрывами в ткани бытия. Разрывами-кедронами, усеянными могилами и камнями.

География навязывает образ мыслей, вертикальность скальных стен предопределяет иерархичность мышления. Иерусалимский ландшафт развивается не по горизонтали, а по вертикали и завершается косыми зигзагами. Географии следуют и крепостные стены старого города и стихи пророка Исайи.

Масличная гора наваливается на город. Старое кладбище убегает в небеса. А мертвецы ползут сквозь землю к Храмовой Горе, увенчанной по милости иорданского короля золотым шлемом.

Всюду камни. В трещинах, выбоинах. Разъеденные временем как кислотой. Камни, из которых Он грозил сделать новый народ Израиля. Кровоточащие иудейские камни. Камни, в которых геология по своей драматичности перегоняет историю народа.

На эту историю тут приготовлены ответы — выстроены жилые кварталы, похожие на средневековые изображения Вавилонской башни, кварталы, окруженные стенами.

На стенах — фонари, видеокамеры, колючая проволока. Засадили евреи себя сами в спальные концентрационные лагеря. И воют у Главной стены, ожидая, когда пустят газ. И им останется только небо для бегства.

Не город, а укрепрайоны, доты, дзоты…

Иерусалимским камнем мощеные Вавилонские Башни с выходами прямо к Престолам Всевышнего.

Стены, решетки, заграждения. Пещеры, гроты, ворота, коридоры. подземные ходы, лестницы, турникеты. Вооруженные солдаты ходят. Смотрят презрительно — знаем, мол, турист. Приперся на нас смотреть. А у нас — служба. Нет прохода! Что? Когда откроют проход? После второго пришествия вашего гаврика с нимбом. Вали, чего встал. Камеру спрячь. Фотографировать запрещено. Линяй, пока тихо.

Узкие проходы для люден. Широкие — для автомобилей, которые управляются так. словно они упрямые ослы. Сказывается восточная надменность — я еду в машине, значит я выше и важнее пешехода, которого можно поэтому и испугать и обрызгать грязью.

Все шоферы спешат куда-то. Спешат так, как будто от их прибытия зависят судьбы мира.

Евреи-пешеходы тоже все время спешат — бегут, бегут. Танцуют, взмывают в небо, приземляются как фигуристы на льду после — двойного тулупа. Суетятся. Странной, торопливой побежкой бегут туда… Потом быстро — обратно. Потом опять туда… Бесконечно долго что-то обсуждают по телефону. Жестикулируют, хотя собеседник их не видит. Жестикулируют для прохожих. Для себя. Для Бога.

В походке и в «побежке» еврея отпечаталась его ужасная история. Его заячья в ней роль. Его неврастения, его страх, его тысячелетняя усталость. Его ставшее против воли таким декоративным сознание. Шизофренически расщепленное сознание, вобравшее в себя бесконечные катастрофы, измотанное пустынями. пророчествами, ожиданиями, войнами, изгнаниями, истреблениями. погромами, щербатыми камнями на безводном пути.

Еврей не идет, а бежит, подскакивает — ловит манну, заметает следы, взлетает прямо в небо к Творцу в руки, кривляется как паралитик, озирается — проверяет, далеко ли фараоновы всадники. Подрыгивает, взмывает, а потом, приземлившись, косолапит пыхтя. Тяжело затанцует свой — юдентанц.

Еврей — не пария и не парвеню, а мистический кролик, проводник по каббалическому Зазеркалью — по Торе — метаистори-ческой стране скотоводов. Еврея не любят соседи. Иногда его терпели, но чаще гнали, обдирали и жарили.

Его сознание патологически расщеплено. По вертикали, как колонна на входе в Храм Гроба. Он вечно настороже. Он не верит времени. Не верит стенам. Не верит развитию. Он слишком стар для новой жизни. В глубине подсознания он давно уже хочет умереть, успокоиться. Он жертва, ищущая палача. И кажется, наконец, палача обретшая.

Весь мир для еврея — антисемит. Давно объявленную войну новой эпохи, войну — всех против всех он принимает по старинке за войну — всех против евреев.

Еврей не понимает или не хочет понять очевидное — мир к нему равнодушен, его духовная роль — дело в глазах современного человека пустое.

Еврею пора остановить бег, успокоиться, пора привыкнуть не прятаться в Торе, а твердо встать двумя ногами на собственной земле, и пойти по ней спокойно, с достоинством. Не как мечущийся богоизбранец, не как распираемый ложной гордостью в своем черном маскараде ортодокс, а как думающий о выгоде хозяин, как филистимлянин — араб — палестинец.