Игорь Шестков - Приложение к собранию рассказов в двух томах. Том 3. Пациент 35

Я уже не говорю о политических передачах — нахрапистая путинская пропаганда расчитана на дебилов, я не могу смотреть и передачи, посвященные «русской культуре», не выношу и старые и новые документальные и художественные российские фильмы.

Вся эта продукция смердит советчиной, неизжитой совковостью, провинциальностью, в большей пли меньшей степени все эти калягинские «тетки чарли» и «волги-волги» и даже «берегись-автомобили»» и другие «дяди-вани» лживы, пошлы и отвратительны. Во всех этих «тенях забытых предков» копошатся микробы подлости и злобы, трихины тысячелетнего холопства…

Мы уехали для того, чтобы не хлебать больше этот прокисший советский бульон, не поддаваться на «их» уговоры, не видеть эти гнусные рожи.

Пожить в свободном, открытом всем ветрам, «прекрасном и яростном» мире.

Зачем же мы, подписывая этим последнюю капитуляцию, усаживаемся перед плазменными экранами-мониторами смотреть дозволенную путиными-брежневыми-сталиными ядовитую гадость?

Затем, что мы на самом деле не эмигранты, а живые трупы, зомби.

Это трагично, но исправимо.

Достаточно выключить телевизор, стереть «их» программу и открыть немецкую книгу. Ну хоть Гофмана почитать в оригинале. Крошку Цахеса. Или Гессе. Или «Человека без свойств» Музиля…

Или посетить музей живописи, пообщаться там с Дюрером. Кранахом или Петр усом Кристусом…

Или погулять в старинном парке…

Или влюбиться в очаровательную немочку…

Что, не можете, не хотите? Я же говорю, застрявшие между мирами зомби.

Почему эмигранты пишут?

Потому, что не имели возможности свободно писать и издаваться на бывшей родине. Мне, например, и в голову не приходило предлагать каким-либо советским журналам или издательствам свои литературные опыты. Я и в шестнадцать лет знал — это никогда не будет напечатано.

Свободное слово в СССР было запрещено. Запрещен был и сам творческий мыслительный процесс — начиная с детского сада и до самой смерти совку активно промывали мозги. Да так успешно, что и до сих пор миллионы людей не понимают ни самих себя, ни исторических событий последнего столетия. Не понимают они и сути путинщины, в которой живут сейчас, как рептилии в гнилом болоте.

А изобретателю Ш. кажется, что «все всё понимают».

Не понимают. Ни черта не понимают. Съездите в Россию и поговорите с людьми. Или поболтайте с соседом-русаком.

Да, проект «великая русская литература» завершился. Но это не значит, что надо замолчать.

Не надо требовать от литературы и от литераторов слишком многого. Литература — вечное повторение, волна, обегающая шарик, бергсоновская змея. Она порождает и проглатывает тексты. Чтобы опять их породить.

Многие интеллигентные эмигранты из бывшего СССР, пожив на Западе и надышавшись другого воздуха, осознают свою бесписьменную совковую жизнь как позор и хотят наконец высказаться. Сформулировать хотя бы самим себе — правду. О нас самих, о нашей забубенной родине, о нашей жизни и судьбе…

Правду, однако, «прямо» не скажешь. Слишком затейлива. Правда являет себя в характерах, в сценах, в событиях. Поэтому люди пишут «литературу». Не потому, что это в Германии МОЖНО. А потому, что каждому пишущему — от последнего графомана до Бродского — это НУЖНО. Потому что мы люди, а не бессловесные скоты.

И неважно, что многих из нас не прочитает «немецкий ремесленник». Многих не прочитает, а кое-кого прочитает и посмеется и поплачет. А Ш., который и сам, полагаю, РАСПИСАЛСЯ, на вольных немецких хлебах — это все приводит в изумление или в ярость. Заставляет его извергать яды. попрекать эмигрантов их горьким хлебом (с колбасой) и их творчеством.

Ш. кажется даже боится, что «понаехавшие» писатели обожрут несчастную Германию… Или просто ревнует других писателей к литературе, которая кстати вовсе не хочет умирать, а хочет только сбросить старую саднящую змеиную кожу. Сменить формат. Завоевать виртуальные просторы и спуститься по чужой лестнице в пахучую гущу жизни.

Слова Ш. можно перефразировать так… Я-то буду писать, я право имею, я на свои креветки зарабатываю своими мозолистыми арийскими руками, под землей, в угольных шахтах и урановых рудниках, а вы… понаехали тут к нам, паразиты харьковские и московские! Бросайте свою бессмысленную писанину и ждите, дармоеды, когда вас на работу арбайтсамт пошлет… Лучше бы физическую…

Увы, этот ученый нигилизм Ш., очень напоминающий базаровский, школьный, ох как не нов. Пишущие люди прошлого прекрасно понимали практическую бессмысленность литературы и вампирическую, паразитическую сущность писателя. И тем не менее — изящную литературу все-таки делали. Для упражнения ума и развлечения утонченной публики…

Владимир Ш. сравнил людей с кошками.

Объявил, что таинственных белых пятен на карте личности как и на карте Земли больше нет, что писать не о чем и незачем. Потому что — все известно, обсосано, прожевано и выплюнуто. Очень убедительно написал. Как отрадно — наш коллега, большой ученый III. знает о человеке ВСЕ! Вроде как сталинско-брежневский кадровик. Или парторг. Умный, едкий, но…

Но, что такое литература, судя по его последним текстам, он и понятия не имеет. Слишком позитивен и честен. Слишком занят на рудниках. Литературное творчество начинается там, где заканчивается обычная жизнь, где бессильно рациональное мышление, там, где невозможно никакое «имитационное моделирование». Там, где і квадрат равен то плюс, то минус единице. Там. где в третий раз пересекаются параллельные прямые. Там, где «цветет миндаль», где «звенят атлантические диски» и «дышит почва и судьба».

Художественная литература — это не словесная добавка к «обычной, рациональной» жизни, а другая, особая форма работы сознания. Не анализ и не синтез, не пережёвывание реальности и не фантазирование. Не познание — а импровизация. Блюз. Лирика на прямоугольном листе бумаги. В словесном лесу. Свободное, ритмическое, в слово, в строку, дыхание души человека — и самой, оживающей в словах, метафизической субстанции жизни.

Шерри-бренди. Из черненьких вишенок, собранных в меланхолическом чеховском саду. На который выходят окна палаты номер шесть.

Полагаю, если бы хороший писатель Ш. хотел и главное мог написать что-то вроде «Опытов» Монтеня или «Сатирикона» Петрония — он бы никогда не пустился в тривиальные рассуждения о бессмысленности литературы и о позоре писательства. Ему помешало бы радостное чувство удовлетворения от хорошей работы. Пожелаем ему успехов!

Третий человек уже спрашивает: Ты чего пишешь-то?