Мюррей Бейл - Эвкалипт

Жена ждала — и становилась все молчаливее; дочка подросла, превратилась в долговязого подростка, она то и дело изучала в зеркале свое лицо, высматривая сходство с далеким отцом.

Что до жены, она опасалась, что по возвращении муж ее не узнает.

Первый год еще не истек, а он уже перестал слать фотографии, объясняя это тем, что путешествует по дикой местности; «бесконечная глушь, сплошной песок и деревья твердых пород», как сам он выражался. Писем ждали подолгу. А те, что приходили-таки на имя жены, написаны были на грязной бумаге и тупым карандашом. И она, и ее отец не могли взять в толк, что происходит. Казалось, молодого француза поглотила пустыня.

Но наконец — спустя более пятнадцати лет — француз написал, что возвращается домой. Багаж он послал вперед, говоря, что прибудет следом.

Во Франции испытали немалое облегчение — а уж разволновались-то как! Давно состарившийся тесть лично проследил за распаковкой чемоданов. Внутри обнаружилась фотокамера с треногой и чехлом. Старик приметил коробки с неиспользованными фотографическими пластинками и заметно помрачнел. Из других чемоданов он извлек несколько бумерангов, настоящую вумеру, рисунок на древесной коре. А еще там лежала одежда (жена унесла ее в супружескую спальню). Галстук-бабочка и тазик для бритья. Несколько книг. Все было припорошено красной пылью, что оседала на ковре крохотными пирамидками; очевидно, этих вещей давно уже никто не касался.

В преддверии прибытия мужа жена даже расхворалась несколько раз кряду — так после сильного землетрясения ощущаются толчки послабее. Пятнадцать лет ожидания тяжко на ней сказались: все это время она прожила скорее вдовой, нежели женой. А теперь вот он вернется совсем другим человеком; даже кожа его наверняка утратила памятную ей гладкость. Она снова и снова хваталась за свадебную фотографию, проверяя, как выглядит муж. То и дело придирчиво изучала себя в зеркале, примеряла туфли, старые платья.

Дочку возвращение отца тоже весьма занимало. Она хорошо училась в школе. Для нее это был совершенно чужой человек, близкий и одновременно далекий, практически лишенный зримого облика; одним словом, что-то вроде призрака.

Так они ждали — каждая по-своему.

И вновь пошли месяц за месяцем, складываясь в годы.

Спустя много лет, когда жена вся покрылась тоненькими морщинами (как будто на лицо ей набросили сетку), а дочь нашла себе работу в Брюсселе, выяснилось, что ее молодой супруг давным-давно умер в местечке близ Клонкарри. А еще обнаружилось, что она богата.

Много лет назад молодой француз свернул с проторенного пути; отказался от первоначального замысла.

В Австралии все приводило его в замешательство. Путешествуя в глубь материка, затем обратно на побережье и в города, он повсюду встречал людей, представляющих собою типы — типы непростые и неотвязные.

Куда бы молодой француз ни шел, он не расставался со словарем. Множество совершенно незнакомых ему людей принимали его в своих лачугах и палатках просто-таки с распростертыми объятиями.

В Сиднее, в мужском пансионе близ гавани, он познакомился с одним бородачом, оставившим неизгладимое впечатление. Этот человек некогда совершил в жизни ошибку — что-то, связанное с дочерью, в подробности бородач вдаваться не стал — и с тех пор не мог посмотреть себе в лицо. Более тридцати лет он успешно избегал зеркал. Он безвылазно торчал в четырех стенах и даже с дочерью встречаться отказывался, а то, чего доброго, увидит в ней нечто от самого себя. Понятно, что теперь он уже и сам не знал, как выглядит. В то время как одевался бородач всегда подчеркнуто аккуратно, лицо его превратилось в сгусток морщин и линий: при разговоре морщины двигались, точно спицы зонтика. При всей сомнительности этой его затеи она заключала в себе некую философскую заковыку, требующую к себе уважения.

Чем больше молодой француз отступал от порученной ему миссии — миссии во имя этнографического музея, — тем более хрупким и эфемерным казалось его присутствие. В фотографической светотени он видел что-то вроде химического грабежа.

То, что с ним случилось, само по себе вошло в легенду. На второй год путешествия, один-одинешенек в непролазной глуши Западного Квинсленда, он случайно ушиб ногу о торчащий обломок скалы. Камень заблестел; обнаружив другие такие же, молодой человек громко воскликнул что-то по-французски. Он просто глазам своим не верил.

Теперь на этом месте громадный серебряный рудник; освещенный ночами, он работает круглосуточно и без выходных. В те времена в Новом Свете подобные случайные открытия были еще возможны.

Безвременная смерть за несколько дней до предположительного возвращения домой тоже явилась чистой случайностью.

И все это время вдова жила со своим собственным бесценным серебряным депозитом, с фотографией мужа. На снимке размером чуть меньше ладони он стоял рядом с ее внушительным отцом в костюме из сержа… Именно тогда рассказчик отошел от дерева и повернулся к Эллен, прикрывая глаза рукой. Теперь она все вспомнила.

Взгляд ее блуждал по множеству разнообразных поверхностей комнаты, на которых много раз останавливался и прежде, но Эллен это не надоедало. Все казалось таким приглушенно-мягким, таким уютным. Ощущение истертой привычности, по-видимому, обладало немалыми успокаивающими свойствами.

И все же Эллен металась и скользила туда-сюда сквозь свет и тень, от одного конца себя к противоположному.

Она была одновременно спокойна и взвинчена; ощущала неодолимую вялость, а в следующее мгновение утрачивала покой. Наверняка для всех этих перепадов настроения и противоречивого скольжения существовал какой-нибудь солидный медицинский термин.

Хотя девушка не вставала с постели, отдохнувшей она себя не чувствовала. Она радовалась солнцу и его теплу, равно как и множеству слабых отголосков, долетающих до нее из внешнего мира; потом, лежа на подушках, внезапно представляла себе дерево — и испытывала прилив яростной ненависти к деревьям, ко всем отцовским деревьям. Чтоб глаза ее ни единой веточки с поникающими листьями цвета хаки не видели больше! Она не в силах посмотреть в лицо миру. Ну и как ей теперь прикажете жить в имении и дальше?

В таком настроении Эллен мысленно перебирала свои наряды, даже туфли примеряла. Мысленно же возвращалась в полупустые сиднейские магазины, где покупателей обслуживали, задравши нос, сухощавые женщины в черном. Порой на нее накатывал безумный порыв раздарить всю свою одежду, в том числе и то кремовое платье с белыми пуговицами, и красные туфли. Ночами девушка просыпалась, что-то рассказывая — во всяком случае, с широко открытым ртом; а в течение дня лежала в постели, не желая и словечка вымолвить. У нее поднялась температура; она угасала. Ей просто-напросто недоставало сил угасанию воспротивиться: это ведь все равно что физическое движение, медленное соскальзывание с кровати на пол, в никуда.