Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Прилепившись лицом к отвору, дышу прямо в него. Человечки внизу не смущаются, не обращают внимания, двигаются и двигаются. Здесь, на границе обоих миров, никаких от них звуков не слышно — мне мешают привычные шумы вокруг. Но что это — едва уловимый стук? Не снизу ли он идет, не дверца ли это хлопает под порывами ветра? Весь напрягшись, ловлю этот знак, приобщающий меня к крохотному народцу. Его беспомощность меня беспокоит, спрашиваю себя: а вдруг просочились туда дождевые капли — в тот миг, когда листок поднимался, а я еще не склонился? Следов наводнения не видно, и я радостно улыбаюсь. И тут же мысль о своем оскале, способном ужаснуть человечков, заставляет меня стиснуть губы. Напрасные опасения. Не замечают, что я вишу над их головами. Стук удаляется…

В душе, огромное и пустое, разрастается чувство, похожее на боязнь. Разочарования или встречи с непостижимым? Крохотные человечки суетят свою суету, и мне никогда не узнать какую. Прихлынувшая кровь тяжелит склоненную голову.

Первая различимая деталь одного из домов — что-то тоненькое и белое, то видимое, то нет, вопреки неподвижности. Почти не ухватишь взглядом, глаза мои слезятся от напряжения. Рука, наверное рука крошечной женщины, высунутая на улицу из окна.

Чувствую, как по телу разливается теплота.

Как давно не испытывал я такого одушевления, такой страсти! А что, если мне, обычному из обычных, явиться перед этими человечками пытливым духом, познавшим собственный мир и возжелавшим пробраться к ним, в неизведанное? (Я плотнее прижимаю к отвору лицо, пытаясь его заткнуть — как бы не увидели снизу, что я разлегся в грязи и что много тут таких бегает вроде меня.) Не тянется ли из окошка нежная ручка тамошней Гретхен? Что знает она? Чего ожидает? Не моего ли сошествия? Я бы мог ее поразить и увлечь, я, не способный ничем поразить самую что ни на есть обычную женщину! Возносился ли я когда-нибудь столь высоко? Выше презренных различий — этих искусственных перегородок? Я способен питать влечение к существу стократ меня по размеру ничтожнее, не то что иной нации, расы или происхождения, а — поверить трудно — иного мира!

Пробую просунуть руку вовнутрь, но потом решаю: лучше влезть. Верчусь, примериваюсь различными частями тела к проему, разгоряченный безумной надеждой. Чуда не происходит. Занимаю положение, которое недавно покинул. Задыхаюсь. Рука исчезла, дома я не запомнил…

Потеряв ориентир (второй уже раз после дверцыного стука), я возвращаюсь в прежнее состояние, подобно телу своему, принявшему прежнюю позу.

Что заставляет нас повернуть голову ни с того ни с сего? Какой-то мальчишка исчезает с моим портфелем в толпе. Не вскакиваю, не бросаюсь следом. Пусть его, я не против. В тот же миг замечаю, что листок кружится над моей головой. Охраняет меня. Спасает от неудобства, защищает от мимо идущих. Пока он здесь, никто не остановится, не посмеет крикнуть: «До каких же пор будет валяться на тротуаре эта пьянь?» На глаза набегают слезы, я шепчу: только он за меня… Только он…

Но слезы мои недолги, развеселенный внезапной мыслью о собственной недосягаемости, я принимаюсь насвистывать веселый мотив. Меня подмывает дунуть вниз, чтоб не смогли устоять несколько человечков, пускай они посмеются. Вот еще, пристало ли мне их смешить, не лучше ли посмеяться самому? Грудь мою распирает мало-помалу гигантский хохот, смех богов — великодушный и всепрощающий. Я намерен повалять эту мелюзгу подо мной (то-то будет куча мала), порушить кое-какие домишки, устроить себе потеху. Я намерен повеселиться в полную силу!

(И не над каждым ли из миров надвешен еще один, горний, откуда выглядывает случайный бог — вон он устроился на карачках в грязи, а мимо шмыгают такие же, как и он?)

Успеваю испустить первый клик, и бушующая грудь внезапно сжимается. Непонятно, что за причина. Вслушиваясь в себя, все концентрированнее и заинтересованнее, улавливаю звон как бы миниатюрных заступов. Звук поднимается снизу, слабый-слабый, не случайно я говорю «вслушиваясь в себя» — во мне он отдается с удесятеренной силой, нагоняет напряжение и тоску. Он не связан с практической целью, копают землю не для стройки, не для пашни, внизу творится какой-то обряд. Такой звон предшествует символическим погребениям… Господи, чего там им погребать, этим жалким людишкам, кроме собственной скверны? Под моим смехом она бы расцвела веселым пороком, а так — что за радость наблюдать, как они гомозятся туда-сюда!

Выпрямляюсь гневно, тяну руку к листку. Я его в горсти разотру, живым не выпущу!.. Ускользает от меня без усилия. Ты же видел, кричу я ему, как у меня унесли портфель, видел, как мы топчемся тут по лужам, дрызгаемся в грязи, зябнем! Таким, что ли, было мне предстать перед вами? И ты, коли меня избрал, неужели не мог обождать, не мог их остановить? Вы, вы потушили порыв, который мог бы меня спасти от бесплодия!

Кричу, а сам понимаю — листок мне не верит. Удаляется кругами, вертится — насмешливо… Я утерял его благоволение, он не станет больше кружить над моей головой. И кричать, и просить — бесполезно.

Перевод Н. Смирновой.

Соня расчесывала перед зеркалом свои длинные, но тускловатые волосы. Развалившись на широком диване, брат пристально глядел на нее злобно сверкающими глазами фанатика.

Так и хочет сказать: все равно, какие у меня волосы — длинные или короткие, какую бы прическу я ни сделала, все равно мне ничего не пойдет! Пока еще сдерживается, но скоро начнет говорить и такое. Ненавидит меня, ведь во мне он, по сути, узнает себя…

Она повернулась к брату всем своим немного приземистым подвижным телом, затянутым в узкий бежевый костюм; он увидел ее лицо — лицо, которое только страшное горе могло бы лишить обычного оживленного выражения.

— Вот, в гости собралась, — сказала Соня.

— Ступай-ступай, любуйся на чужое счастье, — зло ответил он. Потом вдруг поднялся, такой же невысокий, как сестра; может, молодой, а может, и нет; и, как это свойственно необщительным людям, нервно прошелся по комнате, словно бы напряженно пытаясь поймать какую-то свою мысль.

В приоткрытую дверь просунулась голова матери.

— Картошку никто не купит?

— Ты что, не видишь — человек в гости идет! Вечно тебе приспичит обвешать меня грязными авоськами, именно когда я одета! — раскричалась Соня. — Просто невозможно дальше терпеть!

— Замолчи! Замолчи-и! — пронзительно вопил брат.

И было непонятно, на кого он сердится — на сестру или на мать.

Яростно фыркнув, Соня схватила сумочку и выбежала.

Уже на лестнице до нее донеслись непрерывные вопли брата и ответные визгливые вскрики матери, которая тоже была не из кротких.

Неврастеник! — кипела Соня. Маньяк! Тридцать пять лет мужику, а он, видите ли, мечтает стать артистом! Поглядел бы на себя со стороны! Девчонки завалящей, и той никогда у него не было, а туда же — в артисты! Только его там и ждут! Тридцать пять лет — а такое ничтожество!..