Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Я взглянул на него в полной растерянности. Продолжая разговор в таком духе, он меня все сильнее притягивал к людям, которые не только запросто называют официантов по имени, но и смеют иметь особые послеобеденные привычки. Уклон разговора в особую сферу жизни, мне неведомую, вдруг показался столь приятным, что, пренебрегая остатками своего прежнего мнения и взглядами окружающих, я ответил угодливым тоном:

— Конечно, приятно после обеда расслабиться. Одна рюмка, и настроение идет в гору. Я в это время тоже…

Закончить я не сумел. Первый же опыт перескочить рамки своей категории оказался неуспешным — явно не хватало терминологии.

— То-то и оно, — снисходительно продолжал бывший начальник. — Я в это время обычно заскакиваю в мотель, но сегодня моя машина на профилактике.

Я беспомощно замолчал, чувствуя всю бессмысленность разговора. Да и разговора не получалось — с треском проносились мимо слов, о значении которых мне всегда было как-то неловко думать.

Мотель находился километрах в десяти от города. Машина у меня тоже была, но я туда никогда не ездил. В детстве я считал, что виллы, где жили некоторые мои одноклассники, определены для особого счастья. Мне снились тенистые аллеи, по которым они уже прогуливались с девушками. Повзрослев, я испытывал почти неосознанный интерес к мотелю, таинственному месту, куда кое-кто из местных шефов возил чужих жен (так говорили в городе). До мотеля я мог на машине добраться за пятнадцать минут, но не делал этого — воспоминание о недоступно шикарной жизни отравило бы меня навсегда. Я бы съездил туда туристом — у меня не было ни возможности, ни тем более решимости проникнуть в самую суть — и вернулся бы с поверхностными впечатлениями, как после посещения страны, чей язык непонятен. К тому же Марин Петров, который был в мотеле как у себя дома, мог проехаться туда в черной «волге» с шофером, а уж такого-то со мной никогда не случится. Ну и ладно, что же мне еще оставалось, как не хранить собственное достоинство? Зачем было угодничать? И все же — подведенный внезапно появившейся мыслью, подленькой и унизительной: «А что, если бы мы с ним познакомились раньше?» — я сказал:

— Да, хорошее местечко этот мотель, особенно если туда забраться с женой, чужой разумеется…

Бывший начальник хохотнул и благожелательно вознес рюмку, собираясь чокнуться.

— Славная штука, — ответил он. — Не всякому удается… Жаль только, что мы стареем…

Последние слова произнесены были столь бодро, их интонация так не соответствовала содержанию, что даже упоминание процесса, одинаково для всех неприятного, не смогло нас сблизить. За спиной у меня шептались — прохаживались, наверное, на мой счет.

Мне хотелось чем-нибудь от него отгородиться: вынуть, к примеру, из кармана скомканную бумажку, разгладить ее ладонью и долго читать или облить себе брюки, долго и усердно тереть пятно солью, разглядывать его. Бывший начальник явно меня считал за мелочь, тем лучше, почему бы мне не заняться тогда своими мелкими делами? Можно себя отстоять и по-другому — припомнив свои смелые дискуссии с директором, человеком принципиальным, любящим выражаться без обиняков. Это бы мне помогло сказать что-то самостоятельное, такое, что увело бы разговор из круга проблем шикарной жизни… И тут я услышал свои слова:

— Зря вы так говорите, вид у вас прямо-таки цветущий…

Он снова засмеялся — свободно и громко. Реакция окружающих его не занимала вообще.

— Не велика трудность поддерживать форму, — пояснил он. — Немного плаванье, немного теннис — когда я проведываю софийских приятелей, ну и эспандер, это уж ежедневно…

Что ж, сам нарвался. Я и знать не знал, что в нашем городе есть место, где можно поплавать, никогда мне на ум не приходило растягивать эспандер, это бы изумило всех — и семью, и соседей. В последние месяцы у меня много было домашних хлопот: ограду чинил, красил комнаты, мариновал перец. Вечером брался за книгу, хотя жена поглядывала косо — в семействе вроде нашего такое занятие считается роскошью. Я был обыкновенным техником, весь квартал это знал и требовал, чтобы я был таковым на глазах у всех. А что до тенниса в Софии, это сообщение заставило меня со злостью подумать об окружающих: «Вас бы на мое место, тогда бы я поглядел…»

И тут словно сама судьба пришла мне на выручку. Одна из только что вошедших фигур небрежно приблизилась к нашему столику.

— Ну как, Петров?

Стеснение стало таять в моей груди, но не исчезло совсем. Новенький был гораздо выше меня (бывший начальник — тоже).

Петров рассмеялся, обычным своим громким смехом.

— Ты когда приехал?

— Только что, — ответил новенький. — И сразу сюда, это у вас единственное приличное место. Шофер ждет в машине.

В тот же миг я почувствовал: Петров меня сверлит взглядом, и дрогнул от дурного предчувствия, в душе моей разрасталось то, что я скрывал от себя до сих пор, — страх перед человеком напротив. На миг мелькнула в сознании мечта подняться и крикнуть: «Гей, смельчаки, где вы тут, пожалуйте на мое место!» Я даже представил себе, как возникает из недр полутьмы стройный силуэт, высокий, хотя бы не ниже Петрова. Сам я так и остался сидеть, заглядевшись на воображаемого героя, старательно обходя сверлящие меня глаза. Поднять собственное тело казалось мне возможным только в условиях какой-то другой планеты, где даже мельчайшая деталь не посмеет напомнить о том, что меня примораживало к стулу. Судя по всему, Петров вознамерился меня попросить уступить место новенькому. Собирался сделать это и воспитанно, и в то же время небрежно, как само собой разумеющееся: «Если вы спешите, дружище, мы вам оплатим счет!» Унижение из-за копеек, к тому же не исключено, что они останутся в убеждении, будто меня осчастливили… Петров ведь меня не знал, он вообще не интересовался мной. Непозволительное с его стороны упущение, о котором он когда-нибудь пожалеет, но сейчас ему до этого дела не было, он видел меня насквозь. К счастью, через несколько столиков шумно поднялась какая-то пара. Петров пригласил приятеля:

— Давай перейдем туда.

Он поднялся, велел официанту перенести свою рюмку и ушел, даже не сказав мне «до свиданья». Я был уничтожен. Конечно, его учтивость и доброжелательство, как он их понимал, были преднамеренны — создать новую молву в опровержение старой. Он не собирался меня обижать — просто забыл о моем существовании. Но я-то тогда зачем лез из кожи вон, чтобы походить на него?

Моя брошенность была как нагота. Присутствие его все же служило мне каким-то щитом, о который разбивался шепот с соседних столиков, унизительное положение ставило меня вместе с тем под его защиту. Теперь же я походил на бесхозного пса, в которого каждый может швырнуть камень. Голоса с соседних столиков делались все дерзче. Слов я не разбирал, но был убежден, что в воздухе вьюном вьется общая мысль: о подлецах, что подлизываются к мошенникам.