Анне Боман - Агата

– Такое ощущение, будто я повсюду ношу с собой такой чемоданчик, ну, знаете, баульчик, в каких девочки держат свои игрушки?

Я утвердительно помычал.

– Он закрыт, и я крепко прижимаю его к себе и слежу, чтобы он не открылся. Окружающие видят его и думают, что он набит всякой всячиной – знаниями, положительными качествами, умениями и тому подобными вещами, и пока он закрыт, никто не знает правды. Но вдруг я спотыкаюсь и роняю чемоданчик, он открывается – и в это мгновение всем становится до боли очевидно, что чемодан пуст; в нем абсолютно ничего нет!..

Агата лежала на спине, сложив руки под грудью; глаза ее, пока она говорила, были широко распахнуты. С того места, где я сидел (позади нее и слегка наискосок), я мог наблюдать за малейшим ее движением, в то время как сам я оставался надежно скрытым от ее взгляда. Ее черные ресницы слегка подрагивали, грудь ритмично вздымалась и опускалась, в остальном Агата лежала, не шевелясь.

Речь текла звучно и непринужденно.

– Мгм, – снова бормотнул я. Этого робкого звука, не требовавшего никаких усилий, чаще всего оказывалось более чем достаточно, чтобы пациент заговорил.

– Это ужасно! – Ее голос набрал силу. – Я чувствую себя предателем, которого могут разоблачить в любую минуту, вопрос только в том, кто и когда это сделает. И тогда я остаюсь дома, в постели, и вдруг оказывается, что прошла неделя.

Я прикинул свои возможности. Позволить ей говорить дальше, задать вопрос или вмешаться в ее рассказ. Не найдя ничего разумного сказать, я спросил: – А нет никого, кто бы знал о содержимом вашего чемодана? Ваш муж, например?

– У нас с Юлианом отношения сложные.

– Вот как. – Я попытался зайти с другой стороны: – А что случилось бы, если бы вы сами открыли чемодан, или просто оставили бы его дома и вышли на улицу без него?

Она засмеялась, но исходивший из ее сжатых губ плоский звук не имел ничего общего с радостью.

– С тем же успехом я могла бы просто исчезнуть с лица земли, доктор. Этот чемодан – всё, что у меня есть!

Все эти разговоры о чемоданах были утомительны, колени ныли, в висках давило. Осторожно, чтобы не потревожить Агату, я несколько раз вытянул и согнул ноги. Помогло. Еще семнадцать минут, и я смогу закрыть за ней дверь и порадоваться числу остававшихся мне сеансов, которое с успокаивающей непреклонностью стремилось к нулю.

– Расскажите мне подробнее о том, что, по мнению людей, вы прячете в чемодане, Агата, – попросил я ее с рассеянным видом, пририсовывая встрепанному воробью в блокноте контуры сломанного крыла. Кувшинки

Одну из абсолютно худших сторон моей работы составляли беседы с людьми, потерявшими близких. В любой данный момент я предпочел бы иметь дело с тяжелым паническим состоянием или последствиями трудного детства; со смертью же ничего не поделаешь, и я никогда не знал, как мне вести себя со скорбящим пациентом.

Но если практикуешь половину столетия, неизбежно наступит день, когда месье Ансель-Анри впервые на моей памяти опоздает на прием. Анселя-Анри мучили навязчивые идеи, и обычно его поведение не вызывало ни малейшего нарекания – он приходил и уходил вовремя, отвечал на вопросы, которые ему задавали, а сшитая по фигуре пиджачная пара сидела на нем безупречно, будто логическое продолжение его не-гнущегося тела. Но только не сегодня.

– Простите, доктор, – пробормотал он, появившись в кабинете чуть ли не на 20 минут позже назначенного часа; волоча ноги, подошел к кушетке и рухнул на нее.

– Добро пожаловать, месье, я уж было отчаялся увидеть вас сегодня, – сказал я, подумывая, не заболел ли Ансель-Анри. Выглядел он так, будто только что проснулся и пришел сюда в той же одежде, в которой спал; бросалось в глаза, что он не причесался и не побрился.

И тут он зарыдал.

– Что-то случилось? – спросил я, но он только потряс головой и зарылся лицом в ладони. Его тело содрогалось от несдерживаемых рыданий. Я посмотрел на него, затем на закрытую дверь, страстно желая позвать мадам Сюррюг. Она сообразит, что предпринять; здесь мы, по всей видимости, имели дело с чем-то, требующим скорее женской заботы, нежели клинического анализа.

Чтобы сделать хоть что-нибудь, я поднялся и взял со стеллажа салфетку из деревянной шкатулки.

Потом кашлянул и сказал: – Я вижу, что вам плохо, но чтобы я сумел вам помочь, вам придется рассказать мне, что именно случилось.

Сначала я думал, что он не ответит, но тут он чуть приподнял голову.

– Марина умерла, – прозвучали прерываемые вздохами рыданий слова, – она вчера умерла.

Марина была женой Анселя-Анри и единственным в мире человеком, которого он любил. По отношению ко всем остальным он всегда держался сверхкорректно и сдержанно, она же каким-то образом сумела пробиться сквозь его броню.

Мой пациент выпрямился, взял у меня салфетку, отер глаза и под конец громко высморкался. Затем он немного растерянно поморгал и в первый раз взглянул прямо на меня. Я ответил на его взгляд, но не мог найти, что сказать. Чего он хочет от меня? Мои руки вертелись у меня на коленях, как беспокойные животные, и я крепко обхватил левую правой и сжал ее посильнее.

– Мне очень жаль, – сказал я.

Он кивнул, не сводя с меня взгляда. Видит ли он, как нелегко мне приходится? Неужели так заметно, что я понятия не имею, что делать, как помочь?

– Общеизвестно, что когда человек переживает такое тяжелое горе, как то, что настигло вас теперь, он может регрессировать к более ранним фазам развития, – начал я и заметил, что говорю все быстрее и быстрее. – Возможно, вы заметите, что сердитесь сильнее обычного, или вы на какое-то время утратите интерес к своим обычным занятиям. Это совершенно естественно, и вам не следует волноваться по этому поводу. Это пройдет. – Я одарил его улыбкой, которая, как я надеялся, выглядела подбадривающей. – Всё проходит.

Ансель-Анри нахмурился. Я не смог выдержать его взгляда и опустил глаза на блокнот, записав в него случайно пришедшие в голову слова.

– Через три дня мою жену похоронят. Единственный человек, которого я за свою жизнь любил, умер… – его голос, невнятный от плача, сорвался. – А вы мне говорите, что это пройдет?

Во рту у меня разом пересохло, и я еле сумел оторвать язык от нёба.

– Я не это имел в виду, – выдавил я из себя. – Я искренне соболезную вашей утрате, месье. – Больше мне нечего было сказать. Я развел руками. – Позвольте предложить вам отложить наши беседы на более поздний срок, когда вы будете готовы их продолжить?

Скомканная салфетка, которую он швырнул на стол, уходя, понемногу расправлялась. Я следил глазами за ее движениями, минуты шли, а я почему-то не мог оторваться от этого зрелища. Даже когда она уже лежала на блестящей поверхности красного дерева, не шевелясь, как одинокая кувшинка, я всё сидел и смотрел на нее.