Анне Боман - Агата

Агата III

Несколько раз глубоко втянув воздух в легкие, я поводил головой из стороны в сторону и повращал плечами, чтобы разогнать кровь. Часто у меня особенно сильно затекал левый бок, обращенный к окну.

Затем я открыл дверь.

– Добрый день, Агата, входите.

Она казалась слегка запыхавшейся; она часто приходила в самый последний момент и не успевала даже устроиться в приемной, как я уже вызывал ее. – Благодарю, доктор.

Повесив жакет на вешалку и размотав большую вязаную шаль, она улеглась на кушетку. Сегодня она пришла в сиреневом платье и черных туфельках-балетках; темные волосы распущены по плечам. Благодаря коротко остриженной челке она выглядела моложе своего возраста и, лежа на кушетке вот так, со сложенными на животе руками, напомнила мне маленькую девочку из сказки, которую я когда-то читал.

Несколько недель тому назад я попросил ее записывать все свои сны, и она без каких-либо понуканий принялась пересказывать мне последний: – Не знакомый мне мужчина хотел, чтобы я посмотрела в принесенный им бинокль. Сначала изображение было нечетким, но я покрутила бинокль, и все стало ясно видно. Там были кишки, легкие, сердце, все другие органы. Бинокль был внутри меня, понимаете.

За те часы, что мы провели с ней в кабинете, она почти не упоминала своих родных, но мое ощущение, что мы добрались до этой темы, немедленно подтвердилось.

– О чем вы думаете, когда я произношу слово “бинокль”? – спросил я.

– О своем отце.

– Почему же?

– Мой отец был слеп. У него были такие умелые руки, он ремонтировал часы, чинил разные вещи, хотя никогда не видел, как они выглядят. У него была маленькая мастерская, и люди приносили ему сломанные приборы и рассказывали ему, какие они на вид и для чего они. И вот он усаживался там со всеми своими миниатюрными весами и коробочками со всякими деталями, и, в зависимости от того, насколько сложным было устройство, за несколько дней или недель он с ним справлялся. И все потом отлично работало.

Она улыбнулась какой-то обращенной книзу улыбкой.

– Однажды ему принесла часы женщина, приехавшая из Швейцарии. Очень элегантные золотые карманные часы. Они шли 20 лет, а теперь остановились, и на их починку у него ушло пять недель. Детальки были такими крошечными, что я с трудом могла ухватить их пальцами, но у него были такие маленькие, похожие на пинцет… – Ее голос затих.

– А бинокль в этом сне – это напоминание о том, что он был незрячим? – спросил я.

– Не вполне так, нет. Мои родители долго выжидали, прежде чем произвести меня на свет. Они опасались, что недуг передастся по наследству и я тоже буду слепой, но в конце концов нашелся врач, который разубедил их. И моя мать забеременела. Для них стало таким облегчением, когда врачи подтвердили, что у меня прекрасное зрение, и на крестины отец подарил мне бинокль с дарственной надписью.

– Гласившей?

– Für Агата, der Apfel meines Auges [2].

Эти своеобычные звуки ничего не говорили мне, но тщательное выговаривание каждой буковки, даже всех s на конце слов, удивительно шло Агате. По-немецки ее имя звучало иначе, и я подумал, а не надоело ли ей слышать, как его постоянно произносят неправильно. Агате; мне хотелось произнести это слово вслух, как она только что сделала, но я сдержался.

– Это значит примерно “мое глазное яблоко”, – пояснила она.

– Или, можно сказать, зеница ока, – предположил я и констатировал: – И теперь, здесь у меня, вы должны обратить бинокль на самое себя.

И в ту же секунду я понял, чем же она пахнет. Запеченными в духовке яблоками с корицей, как их готовила моя мать. Между нами

Сегодняшний день начинался с цифры 529; я проснулся в 06.25 с колотящимся сердцем и сильным покалыванием в левой ноге. Сначала я подумал, что просто неловко лежал во сне, но когда я прошелся по комнате, лучше мне не стало. К тому же тут так тесно, с раздражением подумал я, наткнувшись бедром на обеденный стол, и что будет, если я упаду и потеряю сознание? Сколько времени пройдет, пока меня найдут? Меня страшно тянуло посчитать себе пульс, но я знал, что от этого мне станет только хуже, и успокаивал себя мыслью, что если я прямо сейчас умру от сердечного приступа, то по крайней мере со всем этим будет покончено. И совершенно всё равно, найдут меня или нет.

Это помогло, и через полчаса я захлопнул за собой дверь. С папкой в одной руке и тростью в другой я свернул за угол, пересек Рю-Мартен и продолжил спускаться по дороге. Спуск казался более крутым, чем всего пять лет тому назад. Вот так некоторые вещи и обнаруживаешь, только когда стареешь: тротуары неровные, брусчатка уложена вкривь и вкось, и следовало уделять больше внимания ногам, пока они работали как следует.

В этот день я сделал небольшой круг, чтобы пройти мимо одного кафе, которое годами служило фоном некоей моей фантазии. Все началось, когда я случайно увидел пожилую пару, сидевшую там за одним из маленьких столиков. Почему-то я застыл на улице как вкопанный, глядя на них; а женщина подняла руку и погладила мужчину по щеке.

Он приник лицом к ее ладони, и у меня возникло полное ощущение, будто это я сам сижу там, и тепло перетекает между ладонью и щекой, и двух людей не разделить.

С тех пор у меня вошло в привычку заглядывать в окна этого кафе и представлять себе, как однажды там буду сидеть я. Сегодня же там было совсем немного посетителей, листавших газеты за утренним кофе, и, кинув в окошко испытующий взгляд, я повернул в сторону лечебницы.

Когда я добрался до места, мадам Сюррюг вышла из-за стола мне навстречу. Но наши движения оказались плохо согласованы: я протянул ей пальто, она же потянулась за тростью, и когда я разжал пальцы, наши ладони соприкоснулись. Это было странно, поскольку всякое движение за многие годы было сведено до абсолютно необходимого минимума и в нормальном случае все шло как по маслу – ни один из нас не задумывался о том, что делает. Я старался не смотреть на нее: все вышло так неловко, и я мечтал поскорее убраться в свой кабинет подобру-поздорову. Я принял от нее стопку медицинских карт, произнес звук, который можно было истолковать как спасибо, и скрылся у себя.

Едва опустившись на стул, я, к счастью, полностью забыл о мадам Сюррюг. Полистал немного свои записи, но вскоре меня отвлекли другие мысли. А вдруг окажется, что жизнь за пределами этих стен так же бессмысленна, как и в их пределах; такое вполне могло случиться. Я так часто выслушивал жалобы пациентов и радовался тому, что их жизнь не моя. Я так часто морщил нос, дивясь их привычкам, или высмеивал украдкой их пустяковые огорчения. Я осознал, что упорно лелею мысль, будто настоящая жизнь, вознаграждение за все эти безрадостные труды, ждет меня по выходе на пенсию. Но сидя тогда в своем кабинете, я, убей бог, не мог себе представить, чем таким должна быть наполнена жизнь на пенсии, чтобы ее имело смысл радостно предвкушать. Неужели единственное, в чем я мог быть абсолютно уверен, это страх и одиночество? Какое убожество. Я ничем от них не отличаюсь, подумал я и, со стреляющей болью в бедре и сжимающимся в тоске подреберьем, вышел встретить первого в этот день посетителя.