Юрий Каракур - Фарфор

Это всё как-то связано с той любовью, но уже так тоненько, что почти непонятно как. Черноглазенький, темноволосенький бабушкин мальчик Володя – бабушка с гордостью, как брошку, несёт его на руках, весенняя демонстрация, Володя (ноги колесом) в гимнастёрочке и бескозырочке, маленький морячок. Фотографии такой нет, но бабушка рассказывала, что люди оборачивались, чтобы посмотреть ещё раз. С детства моего отца начинается официальная бабушкина история, и жизнь её полнится подробностями: даже гимнастёрочка, бескозырочка, сандалики – все (в отличие от Виктора Ож о́гова) имели детальную биографию, кто купил, как передал, что сказала проводница. Бабушка надёжно спрятала конфеты на верхней полке шкафа, но Володя нашёл их, легко решив задачу (стул, книги, запах, встать на кончики пальцев, самое логово белья), и съел половину, а фантики от несообразительности оставил. Получилась шутка на всю жизнь: бабушка за конфетами, а там – лёгкое шуршание. Владимир! Нет ответа. Прямое следствие той любви: не хватало (мать-одиночка) на новый велосипед, поэтому купили у соседа старый, колченогий (да и на него тётка Валя дала половину). Кроме того, еда: котлеты (прокрутить), картошка (вырезать глазки), сардельки (после двойной смены), жареная рыба (в выходной) – тут уж никакой связи нету с танцами в парке, но как-то после магазина она ждала троллейбус на остановке и вдруг заметила (годы прошли), что она просто стоит на остановке и ждёт троллейбуса и что живёт она на улице Парижской Коммуны в частном доме вместе с сыном, с сестрой Валей и её мужем, и никуда не направлен её внутренний взгляд, не нащупывает ничего и никого не видит, а в сумке у неё (почему-то об этом приятно было думать) варёная колбаса в бумаге, триста граммов. И это чувство свободы связалось у неё с планами на ужин, с желанием лечь спать ровно в десять, чтобы легко встать утром. Подошёл троллейбус, бабушка ехала добрая, дома приготовила камбалу: кидала в муку и ловко – как будто и не любила никогда никого – на сковородку. Всё прошло, закончилось, лыжня углубилась: каждое лето ездила в Новоазовск к родителям, купалась в мелком море, с охотой жарила картошку, конечно, располнела, и из-за этого казалась кроткой замужней женщиной, особенно зимой, в сильные морозы, когда шарф крестом уложен на груди, тяжёлое пальто, пушистый хвостатый воротник щекочет шею, ещё купила дамскую сумочку из кожзаменителя, слишком маленькую для своего роста, и сумочка на такой крупной высокой женщине смотрелась детской – невольно улыбаешься фотографии. И если встретить бабушку в городе, то никогда не подумаешь, что в ней когда-то жила та самая стонущая, жилистая любовь – так, просто женщина едет на работу.

Сколько бабушка ездила на троллейбусе, если уволилась с завода в восемьдесят восьмом году? Полчаса в одну сторону, час в день, двадцать часов в месяц, вычтем отпуск и праздники, двести двадцать часов в год, семь тысяч семьсот семьдесят часов за тридцать пять лет, добавим поездки на рынок, к знакомой, и получится, что бабушка за всю жизнь ехала на троллейбусе полтора года. А сколько минут за всю жизнь бабушку обнимали, сколько минут она целовалась, сколько секунд она гладила вены на его руке, распутывая пальцем путь от глубоководного места укола до суетливого обмелевшего запястья? Выходит ну какая-то минутка за всю жизнь, у многих из нас выходит так мало, и когда мы, возвращаясь на автобусе с рынка, свернули в знакомую нам часть Стамбула и разглядели уже наш (ирония местоимения) мост, мне ярко, будто осветили фонарём, вспомнилось, как много лет назад я стоял около кинотеатра «Художественный» во Владимире, было тяжело и обидно, что-то отменилось, перенеслось, присоединилась компания друзей, и я дотронулся до пальца человека, которого я любил, как будто так легче было объяснить. Пойми, пытался сказать я, я люблю тебя, и я в отчаянии (да, такое слово), что твои друзья приедут к нам в библиотеку, а потом пойдут с нами в городской парк, ведь я же думал, что мы будем только вдвоём, и я готов возненавидеть, пытался сказать я, всякого друга, даже самого близкого, я же так люблю тебя. Прикосновение длилось секунд, наверное, семнадцать, но тот минимум нежности (не больше пальца) помнится мне до сих пор: серебряное кольцо с забытым орнаментом, сухая после зимы кожа, узелок сустава, вынырнувшая венка – знак большой, важной системы любимого кровообращения. И мне захотелось добавить бабушке ещё минутку (а кровообращение закончилось, настаивало что-то внутри), восполнить дефицит, и я подумал: может быть, в том санатории, куда бабушка ездила в семьдесят пятом году (осталась фотография), она могла бы встретить кого-то и влюбиться. Кровообращение закончилось, громко говорило что-то внутри, и мне пришлось дальше прислушиваться к тем семнадцати секундам и услышать их непременное эхо: умер. Хоть я не забывал этого никогда, но всё равно удивился: как же так? Он (в прошедшем времени всё становится однозначным) давно умер, но тогда (пересказывая более честно) он не отнял руки, пусть середина выходного дня, центр города, кинотеатр, люди вокруг, он любит Лену, Лена любит его, но он не отнял руки. Потом действительно приехали друзья, дурные, шумные, приехала красивая Лена, играли в карты, спрягали матерные глаголы, хохотали. Расходились в разное время, я – позже всех, уступив только Лене, которая победоносно предложила проводить меня до остановки, и мы втроём пошли, и я, пока ждал автобуса, рассматривал подсвеченный собор на другой стороне реки, лишь бы не смотреть на них, обнимающихся, испытывающих молодое возбуждение. Сначала я разлюбил его, потом полюбил кого-то ещё, потом переехал в Москву, и вот когда я выбирал в супермаркете торт, за который почему-то стыдно, пришло сообщение, и он умер. Я легко, почти не поплакав, перенёс его смерть, даже не отказался от ужина в тот день, на похороны не поехал, не запомнил времени года. Однажды в электричке я встретил Лену, мы говорили осторожно, не дотрагиваясь до смерти, как по канату ходили. У неё были дети и муж, она полюбила походы, палатки, спускается на байдарках, а я купил квартиру и выбирал деревянный пол. Выходило, мы прекрасно обошлись без него, и даже, как оказалось, всё к лучшему. Но соглашаться с этим безысходным стихотворением тогда, в Стамбуле, не хотелось. Поэтому я стал перебирать все мелочи, которые приходили на ум: профиль, волосы, тянется рука, смазанное выражение лица, смех, забывший причину, выцветший билет на электричку, почти отпустивший буквы (но по памяти так: Владимир = Камешково, осенний день, термос, лес, синие джинсы), пустяковая записка («Прости, мой друг, я не дождался…»), сомнительная фотография, с которой хочется спорить (тут он совсем на себя не похож!). Я шёл от автобуса к дому, отстав, засмотревшись на фонарные куски Стамбула, и думал, что нужно как можно дольше любить, ведь любовный взгляд, тщательный, медленный, сантиметр за сантиметром рассматривает, запоминает даже глупости вроде поясницы и (раздвинув волосы) ушной раковины, спасает от повреждений. Никто под моим присмотром не посмеет отколоть пальцы на ступнях, отбить голову, выхватить диск из руки, выломать плечо. Я запомню тебя и спасу тебя, пообещал я кому-то. В семьдесят пятом году у бабушки начинает расти косточка на ноге, к венам начинают присматриваться врачи, времени остаётся мало, и я поспешно отправляю бабушку в санаторий, ещё це́лую, без повреждений, молодую пятидесятилетнюю женщину, чтобы весной семьдесят пятого года, в санатории, за три недели, бабушка снова влюбилась, хорошо?