Таисия Пьянкова - Я – дочь врага народа

Дело бы не кончилось добром, но тут среди сосен заблеял известный своей бодливостью козёл. Лиза не видит, куда исчезает Володька. Сама она, перескочив прясла, через секунду стоит в чужом огороде, где ветхая бабуля уже поясняет:

– Ет Мартын! – именует она козла. – Суседкин дьявол!

А дьявол стоит по ту сторону прясел, упершись копытцами в жердину!

– Теперь ня жди, – продолжает бабуля. – Ня уберётся, покуда Михална не увядёт. В сельпо подалась, а ён выскочил идей-та… Придётся погодить…

Последние слова относятся к Лизе, и та соглашается.

– Ну, тоды… Руки-то сполосни, – велит старая. – Пойдём, что ля, чай пить…

На ходу она хвалится:

– У мяне ишо и кипяток не простыл…

В ограде под навесом печь, на плите чайник… Там же полно «суседкиных» пчёл.

– Тольки не махайся на их, тоды ня жиганут, – предупреждает бабуля.

Уже за чаем она сообщает:

– А ты мне вот на чё нужна… Бог тебя послал. Погодь – сщас вынясу…

Она идёт в избу; выносит такую же Библию, какая была в доме Игоря Васильевича – директора памятной школы. На ходу говорит:

– Я – баушка Роза… Семьи ня помню – мать родами померла. Ня знаю, какой дурак мяне Розой окрестил. – Отмахивается она от чуждого ей имени, чтобы попросить: – Ты тут вот мне почитай. Сама-то я плохо вижу… А я толковать буду… Тут ишо с ятями писано…

Всё это говорится запросто, будто рядком с нею сидит близкая родня…

Под вечер Лизе, отведавшей полную миску русских щей и огромную порцию духовности, хозяйка у знакомых прясел велит:

– Ты, девка, не заботься ни про чё… Ходи, как домой. И Мартын тя боле не тронет. Ён как собака – своих скоро признаёт. А о Войцехе даже ня думай – не твоя судьба. Ён – дурень бестолковый, а ты – искра Божья! Тольки Неба единого слухайся!..

Пока Лиза бредёт обратно в лагерь, слова нового стиха сами собой ложатся в последние строфы:

Второй год обучения сразу ошарашивает девчат объявлением: отныне они не слесари-сборщики группы СБ-9, а радиомонтажницы!

Проясняется, что это заказ Института ядерной физики, который недавно образован под Новосибирском, в Академгородке.

Девчата сразу чувствуют себя приближёнными к советской науке!

Как уж там девчата, а для Лизы и работа обычного телефона – тайна за семью печатями.

Усилие постичь полёт живого слова в безмерном пространстве творит короткое замыкание в её голове – и ни малейшего просвета!

После долгих попыток вложить азы нового предмета в головы учениц Виктор Петрович всё-таки вынужден раздать им канифоль, припой, кислоту, чтобы «бестолочь эту» научить хотя бы путём паять.

Затем на верстаках появляются платы, схемы, наборы деталей. Определяется задание – каждому до Нового года собрать по простейшему радиоприёмнику!

Чего, казалось бы, проще – собрать по схеме проводники-сопротивления, чтобы вся эта белиберда заговорила выловленными из эфира голосами. Тут и начинаются нервы, слёзы, сопли… Девчачьи, но не Лизины.

Её не волнуют беспризорные голоса эфира. У неё собственное мироздание, полное не собранными пока что рифмами.

Не прилагая никаких нервных усилий, она по схеме подбирает всякие проводники-детали, один к другому пристраивает, прилаживает, припаивает, всем существом своим витая в поэзии:

Лиза повторяет и повторяет неотвязчивые строки… Не запомнить – значит, улетучатся. Пустота мигом заполнится другими строками…

При этом её в мастерской, можно сказать, нету: носит её где-то в беспредельном одиночестве…

В забытьи она не осторожничает – повторяет и повторяет вслух:

Наплывают новые и новые строки, и Лиза уверена, что стихотворение уже состоялось.

В это время работающая за соседним верстаком Ольга Ковалёва очень громко просит мастера:

– Уберите меня от этой стихоплётки! Городит над ухом всякую хреновину…

Лизу её голос выхватывает из одиночества и втаскивает в производственную мастерскую, заполненную хихиканьем, репликами, насмешками…

Виктор Петрович не успевает ответить.

Лиза уже стоит среди мастерской и читает во весь голос:

Замершие голоса долго не оживают!

Но вдруг!.. в тишине гулкой мастерской подлость, голосом Пельдуски, произносит:

– Ой! Да это стихотворение я уже читала в каком-то старом журнале…

Середина декабря. Радиоприёмники должны перед Новым годом заговорить. Должны-то должны, да долги-то страшны…

В день Пельдускиной грязи ни в столовую, ни в общежитие Лизе идти не хочется. Она прячется под верстак и остаётся в мастерской на ночь.

Приземистый корпус слесарного и токарного цехов стоит внутри двора, огороженного складами, гаражами, навесами…

Сторож, дед Степан – старик с добрым интересом ко всем «чижикам» – после ухода ребят закрывает ворота, маленько «закладывает за воротник» и ложится спать.

До зари он, понятно, не замечает, что в слесарной мастерской всю ночь горит свет.

А там в 6 часов утра – звучит:

Дед Степан рано ложится, рано встаёт. Надо успеть к рабочей поре прочистить во дворе дорожки.

Выйдя из дежурки, в которой он и живёт, дед видит свет в мастерской. Решает, что забыли выключить. Идёт – заглянуть в одно из окон. Одинарное стекло закуржавело.

Старик дыханием распускает на нём талый пятачок, припадает к нему глазом. Видит посреди мастерской танцующую Лизу, недоумевает:

– Во! Нашла, где танцульки разводить!

Затем слышит звуки гимна, стучит по стеклу, шумит:

– Э-э! Лизавета! Как ты тут очутилась?

Лиза любит старика. Узнаёт голос. Радостно смеётся, продолжая вальсировать, подпевая под звуки гимна:

Сторож крутит у виска пальцем и говорит себе под нос: