Таисия Пьянкова - Я – дочь врага народа

По сути, Лиза не кокетничает, думая таким манером о своём нынешнем положении, хотя врёт о метких стрелах…

Но ни время, ни страсти её не отупили. В ней постоянно растут и зреют понимание и напевность русского слова…

Красочный язык деревни полнит её надеждою. Она дышит им. Она купается в нём. Ныряет до самых его глубин и возносится к молитве его восторгом, живёт великой его добротой и неповторимостью…

Слова сами собой слагаются в присловья…

Это удивляет Лизу тем, что она не может понять, каким образом они выстраиваются в ней так, что проявляют собой нечто вековое, народное…

Всё это наслаивается в памяти Лизы. Никаких записей, никаких дневников…

На дворе – бабье лето! Пока время есть до копки картошки, Лиза берётся разобрать рукописи прошлых лет. Укладывает стопкою на стеллаж. Сама читает шёпотом:

Затем:

Или:

Октябрь приносит в дом новую волну несчастья. Остап Иванович заявляет:

– Ухожу. Совсем. До Гутьки! Вчера сына принесла! Две капли – в меня!

А на неделе по селу тревога:

– Пропал Остап Иванович!

– В больницу ни до сына, ни до Гутьки не приходит!

– Гутька ором орёт…

Лиза видит, что и со свекровью вовсе неладное творится: сядет – глаза в одну точку… Часами сидит!

А тут ещё Нинка, только не каждый час спрашивает через заплот:

– Остап Иванович не появлялся?

– Отстань ты, ради бога! – раздражается Лиза.

И снова остаётся Нинка с вопросом:

– Куда мужик подевался?!

– В сарае у нас прячется… – дерзит Лиза. – Привязалась со своим Остапом… Сходи – проверь…

– Да я так… Не злись. Свекровушка твоя, гляжу, тоже… Как пришибленная…

Лиза и без Нинки видит – свекровь не в себе!

Думает:

«С ума сойти! Неужели можно так любить… в пятьдесят-то лет?! – Удивляется: – Старуха старухой, зубы не чистит, а туда же… Прям – шекспировские страсти».

После пропажи Остапа Ивановича, на четвёртый день – воскресенье. А в понедельник село гудом загудело: нашёлся! насмерть убитый!

Уборщица, до прихода работников, решила в типографии порядок навести.

Уминает она в корзину бумажные обрезки, несёт вывалить – под навес. Там целая куча такого добра. Вытряхивает. Руками подгребает. Шлёпанец из-под обрезков выныривает. Странно! Вроде носить ещё можно… Зачем выкинули? Авось другой найдётся. Разгребает обрезки – нога! Да здоровенная! Разом сообразила – чья! И завопила…

А милиция напротив типографии… А рядом остановка автобусная. Всё правильно – центр села. И школа рядом, и клуб, и сельпо…

Народищу – махом; полная ограда набилась!

А вот и Евдокия на смену идёт…

Видит – толпа во дворе типографии. Останавливается посреди дороги, стоит, разворачивается – и в милицию.

Село к обеду уже толкует наперебой. Оказывается, дело было так:

– В среду, нет, ещё во вторник ночью… Гутьку везут в больницу – рожать.

– В четверг, паразит культяпый, у неё с утра побывал, сына признал. Днём от Дуськи собрался, ушёл…

– И тем же вечером, сволочь безрукая… Знал, что у Дуськи ночная смена. Дом-то Гутькин только что не рядом с типографией…

– Нажрался, конечно, и в одних тапочках попёрся к ней на работу…

– И зовёт Дуську – пойдём, дескать, посидим под навесом…

– Вот и посидели, выходит…

Пересуды бабьи оказались не так уж и далеки от истины.

Под навесом не только обрезки свалены. Там из-под рулонов бумаги железные стержни брошены… И старый литерный станок – на боку валяется…

Садятся. Остап и жалуется Евдокии…

Это уже потом, на суде выясняется. Бабы о том же толкуют:

– Я, – говорит, – с Гутькой так, подживаюсь… Тебя, дескать, люблю. Давай прямо сейчас докажу… Дуська ни в какую…

И Нинка досказывает старой Катерине через заплот:

– Дуська ни в какую! А он, гад, своё: я, мол, к тебе, как пионер – всегда готов…

И дальше поясняет она другим уже соседям:

– У блудливых мужиков вся кровушка в такое время от мозгов к мундштуку приливает; надо успеть нижней мудростью пофорсить. А то отлив, не приведи господи, случится… Остап и валит Дуську прямо на землю. Она горем захлёбывается, а он – любовь у неё добывает…

На суде то же самое выясняется: прижал пузом – не даёт вывернуться… Шарит Евдокия по земле – чем бы его образумить. И подвернись ей под руку стержень! В страстях-то Дуська не вспомнила, что он железный, и гвозданула Остапа по башке… С одного маха захлестнула! Потом уж… завалила обрезками и забыла!

А когда его нашли, семнадцать ран насчитали! Во как допекло бабу!

Когда увидала Евдокия народ у типографии, тогда только вспомнила, что натворила… И признаваться пошла…

Старая баба Катя убита горем. Соображает плохо. Руки трясутся. Огня в печи не может развести.

Лизавету с утра в милицию вызвали. Володьку только война разбудит – к утру еле живой приполз. В избе – волков морозить. Как назло, никакой газеты под руками – дрова подпалить. А тут ещё правнук орёт…

Ад кромешный! Старая прикидывает в полупамяти:

«У Лизаветы полно бумаги мараной. Руки, знать, не доходят повыбрасывать. Сгодится – печку растопить».

Когда Лиза возвращается из милиции, печка пылает, в доме тепло, Алёша уревелся – спит рядом с никаким отцом. Баба Катя чистит картошку и горюет…

У печи скомканные остатки поэтических рукописей…

Остапа Ивановича Дзюбу в селе считали проходимцем. Говорили, что он пятое, а то шестое место и у нас, и в России поменял. И всё женится.

А у бабы Кати в Красноярске сестра. У сестры – дочка. У той дочки – муж Николай, который майором в милиции служит! Этот майор просит Лизу пока не уезжать. При следствии по уголовному делу лишний свидетель не помешает.

Сам он едет на Брянщину или Псковщину – узнать Остапову подноготную. Там он докапывается до того, что Дзюба Остап руку свою потерял не на войне, а до войны. Что в молодости он умудрился угнать у цыган пару лошадей и продать их на рынке мясом, за что и поплатился рукой…

А в годы войны пошёл полицаем и отличился беспредельщиной. В одной из деревень его старанием заживо сгорела целая семья. И ещё набралось всякого – по мелочи, если считать мелочью людскую жизнь…

Сведенья этот Николай собирает долго. Обратно возвращается только в феврале.

А потом уточнения, доводки, всякое остальное… Потом ожидание суда. Наконец решение: Власову Евдокию Алексеевну оправдать!