Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Урок протекал спокойно. Вдруг Кунц и Тыква синхронно, точно эрекция в кривоватом зеркале, повскакали со стульев и обменялись ударами по хавальнику, от которых их полудетские личики, и без того румяные, раскраснелись еще больше. Тыква нанес только два, а Кунц успел ебнуть три раза. Он послал Тыкву в моральный нокаут. Тыква схватился за фэйс; до мутации черепного лба — его еще можно было закрыть двумя растопыренными пятернями, рухнул обратно на сраку, сложил на парте руки и пустил слезу, при этом его плечи шевелились, как у наркокурьера Лорри Мура в кинофильме «Попутного ветра, Синяя Птица!»

«Плачет!», — злорадно прошелестели дети. Возможно, Гарриману это и померещилось, он был чересчур взволнован развитием Ани, которая с каждым учебным годом делалась все приятней и понятнее — ее острым чувственным носом, пунцовыми щеками, пушистыми ресницами и блеском густых волос без намека на афро-кучери… Но! Пуговичная, не хипповая мотня Тыквиных штанов была расстегнута! А Кунц не скрывает, что регулярно «подсекает» за купанием своей жирной сестры. Живет он не настолько далеко, чтобы полениться растлить нарцисса Тыкву. Практически на одной площадке.

«Да-а! Кунц, Шульц энд яйца», — усмехается Гарриман, хлопая ладонью по днищу ведра, чтобы вывалилась прокладка из газеты. Он тотчас же вспоминает эластик Аниной жопки, и ему очень хочется одевать Аню, как заправскую глэм-куколку Мэри Озмонд, zum beispiel. Но ради этого необходимо наебать столько инстанций! Правительство УССР — раз, клиентуру КГБ — два, а оно вон, под боком. Красногвардейская, 33.

— Это здание давно пора на хуй снести! — выпалил однажды на весь вагон подверженный амоку бес поэзии Азизян.

«Где деньги взять»…, — успел пропеть по-русски слова песни «Леди Мадонна» Эмиль Горовец, прежде чем юркнуть в люк на Запад. Будем надеяться, что шелк его шестиугольного парашюта будет достаточно крепок, чтобы обеспечить тенору мягкую посадку в свободном мире. Обычно об этом певце отзываются скупо и пренебрежительно, и такое отношение как-то не сходится с запиленными до седины его пластинками: семь-восемь лет назад они были музыкой гулянок номер один. Горовиц, на что бы он ни покушался — «А hard day's night» битлзов, или еврейскую песню «Кузина», не спутаешь ни с кем! Почему-то этого уникального певца никто по-настоящему не ценил, и вспоминают исключительно в связи с какими-то подозрительно одинаковыми сведениями о судьбе советских граждан в эмиграции. Этот повесился. Та поет в сомнительном кабаке. А инюрколлегия, тем временем, обращается через газету «Известия» к «родственникам Михаила Жидовника, умершего в Монреале, матерью которого была Маргарита Олияр».

Впрочем те, кто только и делают, что кривятся и отмахиваются, когда им втолковывают, что основная задача западной демократии, это избавление от уголовной ответственности наиболее выраженных особей двух меньшинств — расового и сексуального, не оценят «Кузину», пока авианосец с таким названием не опрыскает поросячьей мочою под газом их огороды.

Подойду вон к тем животным — они, правда, хуй поют, и неизвестно когда повесятся, или эмигрируют за ширму для жидов и питуриков. Народец «за-що» упрям, недоверчив, мелочен и склонен к истерике, особенно если потрогать, а потом сделать больно его яйцам на уроке черчения. «Чертеж — язык техники» — недаром сказал Ильич.

Аня похожа на Джильолу Чинкветти. Песню этой цветущей итальянки, с коротким названием «Si» можно услышать в эфире каждые два-три часа. По-немецки и по-французски в придачу.

Дурной сон надо залить. Анины соски надо лизнуть. Из всех Роллингов, Гарриман выяснял, ей нравится Брайен Джонс. Понравится и это. Должна оценить. Вопрос — где и когда?

«Вот Кунц — плод вожделения тех, кто на заводе, косточка у него рабочая, а вот Мертвоглядов, сын культурных родителей — тех, что знают, под какую вазу какую салфетку можно, а под какую нельзя», — бормочет Гарриман. Он без энтузиазма приближается к столику, воткнутому в почву, точно квадратный зонтик ненормального. Интересно, какие морские коньки плавают в перекошенных банках их голов?

— О-о, Гарри! — двусмысленно приветствует появление четвертого всадника Апокалипсиса знаменитый пиздострадатель Короленко, — сейчас ты подтвердишь!

— Шо именно я должен подтвердить? — озабоченно спрашивает Гарриман, но ставит видавшее виды цинковое ведро на скамейку, рядом с ногою Кунца, обутой в советский башмак на небольшой платформе.

— Шо у тебя есть запись, где негритянка сосет у гитариста прямо на сцене! — взволнованно уточняет Короленко, вытягивая из коричневого трикотажа горло с кадыком. Судя по тому, как он возбужден, либо у него, как выражаются в брошюрах, эрекция, либо здесь пахнет пари.

— Есть такая. Это Айк и Тина Тернер, — Гарриман не брешет, потому что видит в интересе этого мыслящего пролетария свой хлеб, а вернее, его четкую фата моргану.

Лемуры — экономный народец. Бережливость у них в жилах — тех, что подобно дикому винограду опутывают ихние хуйки, аршинные шеи, цепкие, будто на шарнирах, ручищи работяг и рыболовов. Экономность попала в кровь лемуров с военных лет, с послевоенного дефицита, позорной оттепели Хрущева, когда они давились пирожками с горохом, а поспешно реабилитированные вредители перли в Москву к своим каминам и талмудам по семиотике. Хрущева ненавидят; до сего времени можно подслушать и выучить частушки типа:

Или:

Так в чем же именно Гарриман свой хлеб увидал? Да в том, что они, возможно, пожелают переписать концерт Тины и Айка, как нечто наподобие секс-музыки. Где-то рубля по два, потому что это будет уже с ленты, а не с пласта. Однако, вероятность такого гусарства со стороны этих скучных типов была так иллюзорна, словно брызги сиропа на мороженом. Призрачна, как вон тот опустевший скворечник, приколоченный к стволу тополя, и поднявшийся вместе с ростом дерева до готических окон четвертого этажа, где время от времени возникает хитчкоковский силуэт Лифаря, собирателя порно.

— Ну! Шо я тебе говорил! — торжествует Короленко, по прозвищу Коры, и спрыгнув со стола начинает ходить вокруг Мертвоглядова, пританцовывая, словно артропод-богомол. Но вскоре Мертвоглядова осеняет — он, дергая головой, точно это лягушачья лапка под током, придвигает вплотную к Гарриману свое в крупных бусинах лицо амфибии-полукровки, спрашивает срывающимся голосом:

— Сколько? Сколько она это делает?

«Блядь, таким тоном разговаривают одни москвичи», отмечает Гарриман, и отстраняясь от царства мертвоглядовских очей и губ, спокойно отвечает: