Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Б

Е

Ш

Е

Н

ы

й

За сараями, то есть уже за гаражами тоже никого нет. Лампочка над общим верстаком не светит. Должно быть, ее выкручивают и убирают под замок.

Прошлой зимой черт дернул Джокера изобразить на уроке биологии, что бы вы думали — половой акт. По фотографии, что показал ему мельком мальчик Женя Лобковец. В дальнейшем он повесился. Подглядывать в реальной жизни Джокеру было не за кем, и он запомнил только ножищу хуны, закинутую на плечо штрыка. Так вот, что они имеют ввиду, когда поют: «Put your head on my shoulder»! Гарриман сделал зарисовку по памяти, и показал ее Наташе Удвох. Та мгновенно ощерила лисью морду, хапнула порно, и на большой перемене отволокла картинку, не скрывая, шадэнфройде — классному руководителю Юхимович. Гарриман настроился на худшее. Снисхождения от этого молодящегося блядва в шиньоне ожидать было нельзя.

И тогда молодой художник решил заболеть. Пил, как дурак, стаканами холодную воду, стоял в ванной комнате на цементном полу босой, потом долго слоны слонял по двору без шарфа и шапки. Когда того потребовал мочевой пузырь — заглянул за гаражи. Шо же он там увидел? «Пир нищих». Верстак ломился от бутылок с «мулякой», как в фильме ужасов. Оргия живых мертвецов-алкоголиков. Домашний тиран и басист-неудачник Зэлк занимался любимым делом — бухал на улице. Мрачное существо по прозвищу Патэр, без лишних слов составляло ему компанию. Зэлк протянул пол-литру грустному от собственной неосторожности Джокеру. Тот отказался — мол, мне сейчас не до этого. Потом Зэлк напиздит Шульцу, что Джокер очканулся выпивать, потому, что еще шнурок, что якобы, его перепугал, двигая париком в полумраке Патэр, и тому подобный вздор. Шульц злорадстововал.

Однако дьявол судил иначе, потому что ему были нужны здоровые курсанты. Конечно, Джокер не простудился, и утром, совсем угрюмый поплелся в проклятую школу. Там, как ни странно, никто не торопился его разоблачать. Правда, уже где-то месяц спустя остановит его в конце классного часа жирная Юхимец, и многозначительно процедит: «А все твои рисунки, Самойлов, у меня, понятно? У меня».

Короленко берет из рук Мертвоглядова свернутую мухобойкой газету, явно спизженную из ящика какого-нибудь еврея, вычисленного ими по указателю жильцов. Воистину гестаповское нововведение эти указатели. Быть может, в этот раз пострадал Каганчик, а может и всегда хлопотливый общественник Бельфигор, или стремящийся в Израиль доктор Азриэли.

Гарриман поджигает газету зажигалкой «Ронсон» — той, что дала ему на время Нэнси-Война миров. Западная вещица похожа на велосипед без колесиков. Пламя быстро разгорается и озаряет стену. Молодые люди с жадностью любуются физиономией Фантомаса в обрамлении матерных слов и свастик, прорисованных глубоко и старательно.

Этому портрету почти десять лет (значит те, кто их досиживает, скоро выйдут, станут сапожничать и шпилить в картишки уже на воле), но он не утратил с годами ни крупицы своего малопонятного мелюзге магнетизма. Напротив, образ на стене сделался еще более привлекательным, как изображения Сталина и Гитлера, как старые группы, игравшие в начале 60‑х big beat, и записи старого блатняка под гитару. Гримаски снующих по экрану давно истлевших дамочек, вроде Ляли-Лилит в «Гадюке». Колдовским путем они то и дело погружают ваш хуй в огненный бархат, ножны вожделения. Кап, кап, кап… Тихо шипит пропитанная мочою бумага. Факела долго горят только в кино.

Летом 67‑го, когда за Океаном, на самом загривке Левиафана куражилось «Summer of love», здесь, здоровые лемуры его полностью проигнорировали.

Сердца пацанов покорил тот, кто уложил в зеленый чемодан сладкий труп леди Белыан. Их кумиром стал не гнида-хиппи в цветуечках, а злодей FANTOMAS — кровавый глаз! Антигерой, которого ждали. Разгромил «силы» добра. Блицкриг ненависти. Встречали чем? Хлебом-солью! Мицняком да булгартабаком.

Изверг и еретик, клоун и урод, бросающий вызов законам и морали людишек, угрожал лордам и завмагам голосом денди Владимира Дружникова. И хохотал с сардонической злобой, когда выполнял обещанное. Однако те, кто переступил людской закон не на экране, оказались за решеткой, оставив на воле свои HATE LETTERS IN THE SLIME. Фантомас не пришел им на помощь, не пересек границу дозволенного, как это попытался сделать за четверть века Адольф.

Жирно прочерченный зеленый лик снова сливается с темным фоном стены — мимикрирует до лучших времен.

Краденый печатный орган догорает в руке коварного и непредсказуемого Короленко. Гарриман жалеет, что сверкал при нем, как идиот, диковинной зажигалкой. Незаметно он убирает «Ронсон» в карман штанов. От греха подальше. Но что есть грех? Странное дело — Джокер симпатизирует нацизму, причем его «ужасные» стороны не вызывают у него запланированного ужаса; но совершенно не завидует и не бесится при виде евреев. И вынужден скрывать обе эти симпатии. А комсомолец Короленко пакостит таким же, как он, советским людям, и гордится своими проделками. А пока что пионер Кунц проявляет отчетливый интерес к еще одному меньшинству, находящему небезвыгодным считать себя угнетенным. Впрочем, свойство меньшинств — расти в числе, сохраняя чувство исключительности. Чем безнадежнее линяет, утрачивая свой цвет и упругость материя большинства, тем ярче горит ярлычок-этикетка «расы господ».

Все кругом темнят. И в сумерках всеобщего помрачения откуда-то из ГДР, где разлагается, отсасывается немецкими питуриками западная группа войск, возвращаются вот таких размеров полутритоны-полушкряки, как Мертвоглядов. Который тоже только что помочился своим бородавчатым хоботом, и уставился, не моргая, на собачий ящик, вибрируя жабрами оттопыренных щек.

— Сколько ж их на самом деле было? — вслух размышляет Короленко, хотя в печати уже не раз отвечали на этот вопрос, — Серий «Фантомаса»?

Наименее тупой из всех дворовых подростков хорошо помнит, как Гарриман когда-то в течении трех дней водил за нос целый шобляк бакланов, сочиняя на ходу четвертую и пятые серии. Делал он это настолько увлекательно, что те кугуты до самого конца так и не смогли его разоблачить.

Обитателей этого двора наебать нетрудно, как и любого другого рабочего гнезда, плохо другое — на них ведь ничего не заработаешь пропагандой того, что нравится тебе самому. В этих клетях, в отличие от разбойно-романтической слободки не поют — шипят, и то, не как змеи, а скорее, как детская клизма. В основном здесь можно встретить лысых и плешивых, но не благородно, как Шарль Азнавур или Челик, а совсем иначе. Полысевшие от обыденных забот, от суеверной боязни последствий онанизма, которая табунами загоняет их в газовую камеру Дворца бракосочетаний, как гнала в море Джона Сильвера его чернокожая супруга.