Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Кстати, правильно вроде бы «инкогни́то», однако, Элис Купер в «No more mr. Nice guy» отчетливо произносит своим ехидно-плаксивым голоском: «I went to church incognito». И Костя Беляев тоже шпарит в куплетах:

Трудно понять, как надо правильно. Скорее всего — как вверху, так и внизу.

Гарриман поднимается со стула, и после недолгих манипуляций устанавливает в комнате замысловатую иллюминацию. Партитура света хранится у него в голове — ясная и фантастическая, как девичье имя его бабушки — Антонина Осиповна Преториус.

На вычурно-устойчивом подзеркальнике, по-обезьяньи свесив экранирований провод, притаился паяльник. Под ним — бархатная салфетка. Она впитала проклятия и вопли своей прежней хозяйки, которую до смерти изнасиловали азиаты, шагнувшие в ее пропащую жизнь прямо с обложки буклета «Untermensch».

Словно бисерная рыбка поблескивает скальпель. Бритва убитого немецкого офицера черна, и подобна пиявке. Флиппер-Лифарь получил за нее особо жесткий материал. Остался доволен, но стал заметно избегать встреч с Гарриманом.

Разобранный радиоприемник Telefunken, тоже трофейный — Гарриман слушает по нему Юрия Осмоловского и «Музыку для танцев», оголил свое смертоносное, когда оно под напряжением, нутро. Лампочки, изготовленные руками воспрянувшего духом народа, холодны. Они остыли, как печи крематория, но стоит только вонзить вилку рожками в гнезда розетки — источника неподвластной ООН, НАТО, и ОблОНО губительной и животворящей энергии электричества, и они зардеются, точно щеки Джульетты в Веронском склепе. Теплом, перерастающим в жар. И свет. Две грани огненной стихии.

Джокер вынимает из кармана брюк «Ронсон» Нэнси-марсианки и прячет вещицу в ящик столика art deco. Там же, в футляре от кольца хранится прядь его младенческих волос. Впрочем, не так давно, он подменил их прядью волос другого младенца, поновее. Но об этом еще никто не знает. Оттуда же он извлекает довольно неожиданный для двора, где он живет, перстень — львиную голову с крохотным рубином в разинутой пасти. Камень напоминает капельку крови, весьма необходимую в этом старательно составленном натюрморте. Джокер надевает перстень на указательный палец левой руки и снова усаживается верхом, как Черт в песне Галича, на стул. Weird.

Магнитофон пора перебирать, почистить окислившиеся контакты, удалить спекшуюся фабричную смазку, впрыснуть нового масла. Аппаратус созрел для профилактики. Японская техника стоит слишком дорого, чтобы дурно обращаться с отечественной.

А откуда, между прочим, возникла легенда о самосожжении японских «магов»? Да от того же пожара в «Маричке». Аппаратуру зачехлили на ночь, кабак заперли, а утром приходят, открывают — а там все сгорело на хуй.

Значит, во тьме ночной, имело место нечто феноменальное до такой степени, что след этого явления в кабацкой архитектонике оказался достоин возгорания и гибели в огне. Словно неспокойный замок в неспокойном замке. Ад, пылающий в аду темном и холодном. Елена Канн, если верить мадам Жакоб превратилась в «женщину, от которой попахивает», потому что у нее во чреве разлагается гомункул-эмбрион, которого она не сумела вытравить. А отец уродца — черный маг Спектор от него отрекся.

Версия о поджоге, как об акции антисоветского подполья «не греет абсолютно» в виду своего полнейшего неправдоподобия. Кабак — не Рейхстаг.

Единственный деликатный способ заставить неблагодарное быдло выказать формальную признательность за бесплатное жилье, обучение, питание, продемонстрировать внешний патриотизм, которого, как покажет дальнейшее, у этих мозгляков-паразитов не было ни на волос их скрюченной волосни — это выйти два раза в году на демонстрацию! И даже такой, предельно необременительный пустяк, многими из их серого числа воспринимается, как якобы зверское вмешательство государства в личную жизнь граждан. А Запад за всем этим следит и поощряет. Не дает захиреть родственным душам по эту сторону Занавеса.

Джокер окинул взглядом портьеры. Иногда они кажутся ему знаменами-хамелеонами, изменившими до лучших времен свои узоры и окраску. И в одно прекрасное утро они колыхнутся, потревоженные воздушным потоком, и заполощутся в распахнутых окнах заре навстречу.

Инструменты тоже ждут. Они ждут, как могут ждать только неодушевленные предметы. Без колебаний, коррозии, без деформации и сомнений насчет того, что обещанный день придет, и они выполнят свою роль. Твердо и с блеском сумеют проявить свою глубинную, неприрученную сущность.

Аня М. побывала в комнате у Гарримана только однажды, в четвертом классе, приносила то, что задавали, покуда он болел, кашлял, бредил и завидовал своим неодушевленным соседям по «палате». Тогда, чтобы войти и выйти, ей понадобилась одна и та же дверь.

Наступит день и, наступит час, который никогда не показывают на циферблате черные стрелки, и она придет сюда, чтобы больше уже никогда не возвратиться туда, где ее будут вспоминать и оплакивать. Туда, откуда ей посчастливилось улизнуть на гипнотический зов любви.

И острый нож блеснул в моей реке… руке… Однажды вечером взгрустнулось что-то мне, я вышел из лесу… Однажды вечером…

По ту сторону окна, за шторой, от карниза отвалился кусок штукатурки, звонко и резко стукнулся о цинковый подоконник. Молодой человек, сидящий в центре комнаты на венском стуле, не отводя глаз смотрел на распахнутую дверь.

<���…>

Рабинович перебросил мне этого француза. На «девятку», ленту тип‑10. Сам привез, вручил запись через порог и быстро убежал. Я к окну — Рабинович садился в старый «Запорожец», за рулем его поджидал какой-то человек. Про такие же малолитражки, только марки Фиат говорили, будто в Италии они стоят дешевле самой дорогой губной помады. Я решил, что Рабинович вымолвит себе под нос, поправляя зеркальце: «Говнистый вырос у Люсинды пацан». «Да и народ говнистый», — ответит кукла-водитель. Машина тронулась, в форточку пахнуло газом и дымом осенних костров.

Были первые числа ноября. По школам, предприятиям и дворцам культуры гремели аплодисментами собрания, концерты с танцами после торжественной части. Гремела жестяная кровля гаража, пока по ней катилась бутылка, потом удар об асфальт, несколько одиноких хлопков. «Зачем, какая-нибудь бабушка подобрала б», — упрекнул за моей спиною Стоунз. «Правильно, — ответил ему за меня Зэлк, — На таких бутылках люди машины покупают». Он повторял это при каждой выпивке. Мы оба ненавидели и людей и машины. Выпивали вчера. Я подговорил их залезть на крышу гаража и отметить «последний звонок».

Меня только что, с большим опозданием приняли в девятый класс, и после полугодовалых каникул я все еще оставался оглушен этим событием… В сентябре, когда стало ясно, что идти никуда не надо, я узнал, что в одном ДК собираются курсы французского, ими руководит Рабинович, по кличке Бебл. Бебл — это прозвище Бельмондо. Рабинович на него действительно немного похож, только голова очень большая. Иногда Бебл брал у меня диски, и что-то расхваливал, подсовывал в ответ какие-то ненужные вещи — комиксы про собачку Пифа, пару пачек «Филипп Моррис». Они словно выпадали со страниц «Плейбоя», обретая многомерность. Туловище с головой Бельмондо любило совершать мелкие обмены.