Ширшенду Мухопадхай - Тетушка, которая не умирает [litres]

– Тут и глядеть нечего, – сказала я. – Какие-то старинные украшения.

– На сотню бхори, а то и больше. Но никак не меньше.

– Зачем ты мне все это показываешь? У меня и без того достаточно украшений. Ты хоть раз видела, чтобы я надевала любое из них? Ненавижу украшения.

– Это был мой долг. Вот зачем.

– Кому же принадлежит все это? Неужели тебе подарили на свадьбу?

– Нет. Это все твое.

– Мне ничего не нужно. Оставь все себе.

Лицо мамы на миг озарилось сиянием – это было видно даже в темноте. Она тихонько и как-то тревожно вздохнула.

Барома сказала:

– Лата, заканчивай с этой своей драматической историей! А то бог знает, куда тебя заведет твое безрассудство. Она же еще маленькая – что они знают в наши дни про драгоценности? Обратись к Кшитишу и попроси его кое-что переплавить из этой кучи. Только немного. Ювелирам лучше не показывать, сколько у тебя золота в доме.

Я так и не поняла, что за представление было сегодня утром. Я посмотрела на них по очереди. Что все это значило?

Почему мама так странно на меня глядит? Я же здесь не чужая.

Мама сказала:

– С твоего позволения, я уберу шкатулку обратно.

– С моего позволения? Но при чем тут я? Я никогда в жизни не видела эти драгоценности. Чьи они?

Мама опустила голову.

– Их кое-кто завещал тебе. А я все это время только их хранила.

– Что же мне с ними делать? И кто их мне завещал?

– Твоя тетушка. Ей жилось несладко. И эти драгоценности были для нее все равно что сердце.

– Кто же она была?

– Ты никогда ее не видела. Ее звали Рашомойи.

Я улыбнулась.

– Я видела ее фотографии. Такие красивые. Выходит, теперь я живу в ее комнатах?

– Ты живешь там по праву. Иначе зачем бы тебе их занимать?

– Но почему ты рассказала об этом только сегодня?

Мама с Баромой загадочно переглянулись. Я почувствовала между ними какой-то сговор.

– Мне пора идти, мама. У меня еще столько дел.

– Ладно.

Никому не понять романтического безрассудства, когда нахлобучиваешь на голову шлем и уносишься прочь на мотороллере. Пронизывающий холодный ветер, проникнув мне в голову через нос и рот, развеял все мысли про драгоценности. Нет, маму с Баромой мне было не понять. Какие-то они старомодные. Ни о чем другом, кроме золота и украшений, и думать не могут. Неужели они ни разу не пытались оглядеться вокруг и понять, до чего же прекрасен мир?

До Сумиты я добралась уже днем, побывав перед тем в двух других местах. Поставив мотороллер на стоянку, я вошла к Сумите в дом и позвала:

– Сумита, эй, Сумита!

На софе в гостиной сидел высокий скромный молодой человек. Жиденькая бородка. Взъерошенные волосы. Рассеянный взгляд. Он очень изменился, но я запомнила его на всю жизнь. Я застыла как вкопанная. У меня на мгновение-другое замерло сердце. А потом воспоминания о пережитом унижении нахлынули на меня, точно полчище мародеров.

Громкий голос пробасил:

– Сумита? Она, кажется, наверху.

Я вышла из гостиной и стала подниматься по лестнице, не сознавая, что делаю.

На кровати, среди мотков шерсти, сидела Сумита, вся растрепанная. Завидев меня, она жалобным голосом проговорила:

– Так ничего за сегодняшний день и не успела. А что поделаешь, Дада наконец вернулся после стольких лет разлуки. У нас тут такое веселье! Правда, ни на что другое не хватает времени. Заходи, садись. Дада видел тебя?

Я кивнула.

– Ты говорила с ним?

– Зачем?

Сумита неотрывно следила за вязальными спицами.

– Я просто так спросила.

Но она спросила не просто так. Я углядела во всем этом некий хитрый замысел. Я вся напряглась и даже разозлилась. Но не проронила ни слова.

Сумита спокойно сказала:

– Он был все это время в Америке. Представляешь, как тяжело ему там пришлось? Поначалу было совсем тяжко.

Мне не было до всего этого никакого дела. И я ничего не ответила.

Тогда Сумита продолжала:

– Слыхала я, у вас давеча вечером по дороге сломался грузовик?

– Да.

– Как жаль, что я не смогла поехать с вами в этом году. Ведь Дада приехал. Как же я могла поехать? Нам надо было поговорить о многом.

– Значит, все эти дни ты разговаривала с братом? А ведь раньше вы побаивались его.

– Дада уже совсем не тот, каким был прежде. Да и мы тоже. Мы стали взрослее.

– Твой братец все такой же самодовольный?

Лицо у Сумиты вытянулось.

Немного помолчав, она сказала:

– Самодовольный… А с чего ему быть самодовольным? Жили мы впроголодь. Все время побирались. А Дада был такой скромный – никогда ни о чем не просил. Мы даже не знали, голодный он или нет. Сказать по правде, он тогда настрадался.

– Молодец.

– Это все, что ты про него думаешь?

– Я ничего не знаю про Амалеша-да, так что прикажешь мне думать про него?

– Ты же сказала – он был самодовольный.

– Он хорошо учился, так с чего бы ему не быть самодовольным?

– Не говори так. Он посылал нам из Америки большую часть своей стипендии. А сам голодал. И учился не покладая рук.

– К чему мне все это знать?

– Еще никто не смел попрекнуть Дада недобрым словом.

– Занеси кофточку мне домой, когда довяжешь. Только не делай рукава в полную длину – на три четверти сгодится вполне.

Сумита кивнула.

– Хорошо. Только к сроку я не поспею. Ведь Дада приехал.

Сумита спустилась вниз меня проводить. Надевая шлем, я услышала, как она шепнула брату на ухо:

– Дада, это Бошон.

Басовитый голос ответил:

– Знаю.

Былое унижение сейчас жгло меня, точно крапива. Я скрежетала зубами. Я еще никогда в жизни так не разгонялась на мотороллере. Дом мой находился неподалеку, шагах в трех. Но я взяла такой разгон, что затормозить вовремя не успела. И того и гляди должна была разбиться. Мотороллер вскинулся на дыбы, словно конь. Затем его швырнуло в одну сторону, а меня в другую. Я здорово ушибла левую руку. У меня из глаз брызнули слезы. Кувыркаясь, к моему стыду, в тучах пыли, я почувствовала, что сердце у меня болит сильнее, чем тело.

Я подняла мотороллер с земли и медленно покатила его домой, успев скрыться до того, как к месту аварии подоспела толпа.

Снова оказавшись в своих личных покоях на третьем этаже, я увидела, что рассадила себе руку по локоть и она сильно кровоточила. А еще я расшибла голову, правда несильно, и все благодаря шлему. Может, я и бедро расшибла? Возможно. Но меня терзала вовсе не физическая боль. Я пошла к себе в комнату и тихонько села в кресло. Я была точно под гипнозом. Из сердца у меня рвался стон, заглушавший все другие звуки на третьем этаже. Пронзительный стон, вызвавший у меня чувство обделенности.

Родные тут же принялись бы меня ругать, прознай они о том, что со мной случилось, и навсегда запретили бы мне ездить на мотороллере. Так что мне пришлось быстренько промыть рану и помазать ее обеззараживающей мазью. К счастью, была зима, и я могла надеть кофточку с длинным рукавом. Вот только не всякую рану можно скрыть от посторонних глаз. Отчего надменное молчание в ответ на безвинное письмо, написанное когда-то в девичьем порыве, теперь откликнулось во мне многократно усилившейся болью?