Анна Старобинец - Убежище 3/9

– Хам, – дружелюбно ответила Костяная. – Ну, иди, иди… А то девицу твою – у тебя ведь наверняка там какая-нибудь фифочка заперта, да? – уведет кто-нибудь, пока тебя нет.

– Да плевать мне на это. Ты даже представить себе не можешь, – устало сказал Бессмертный, – насколько давно меня перестали интересовать… бабы.

– А я-то думала – ты у нас влюбчивый. – Костяная кокетливо подмигнула. – Зачем же ты их запираешь?

– Да я и сам не знаю. Привычка, наверное. Просто стариковская привычка… Ладно. Пойду.

Я хожу по лесу и, кажется, что-то ищу – не помню что. С трудом наклоняюсь, всматриваюсь в мокрую, коричневую, подгнившую траву. Потом замечаю кривую тусклую тень: кто-то стоит за деревом. Без страха и без интереса я подхожу ближе – и тогда он выскакивает мне навстречу.

– У-у-у! – он кричит и размахивает руками.

Он совсем не страшный. На нем рубаха с пестрой вышивкой «Это не зло». Он скалит гнилые зубы и смеется:

– Я просто играю. Поиграй со мной, а?

– Во что? – спрашиваю.

– В потерялки.

– Я не знаю такой игры. Как в нее играть?

– Очень просто, – он снова смеется. – Ты что-то потеряла, Маша. Ты Маша-растеряша. Что ты ищешь? Что ты потеряла?

Внезапно я понимаю, что сплю. Но это не помогает – я все равно не знаю, как мне выбраться из этого сна. И куда.

– Что ты потеряла?

– Не помню.

– А ты посмотри. Посмотри на себя повнимательней.

Вот теперь я чувствую страх. Я чувствую густой, ноющий холод – где-то в центре своего тела. В своем животе.

– Где он? – старик давится от смеха. – Ну, где он, где он, а?

Я опускаю голову. Мой живот… Он плоский. Он совершенно плоский…

– Где твой ребенок, Маша? Маня! Манья! Где твой ребенок? Что ты сделала с ним?

Он прыгает вокруг меня, скалится, смеется, беснуется. Он подбегает к сосне и скребет руками кору. С грохотом стучит кулаками в ствол.

– Что ты сделала с ним? Где он? Где твой паспорт? Где паспорт? Паспорт контролле! Паспорт контролле!..

Я вскакиваю, сажусь. Ничего не видно. Кто-то с грохотом ломится в дверь. Несколько секунд я сижу в темноте, неподвижно. Наконец соображаю, где я.

Черт, все-таки я заснула. Сколько времени я проспала? Сколько драгоценного времени?

В дверь купе стучат все настойчивей.

– Паспорт контролле!

Таможня.

Я включаю свет. Открываю дверь и делаю удивленное лицо.

Толстый низкорослый немец в зеленой униформе смотрит на меня мутными выпученными глазами, неаккуратно замотанными в красную сеточку полопавшихся кровеносных сосудов. У него злое, синюшное, перекошенное лицо. В руках он держит что-то вроде гигантского калькулятора.

Он говорит – быстро и раздраженно, по-немецки.

Я роюсь в заднем кармане штанов, вытаскиваю оттуда бордовый паспорт с золотым дистрофичным орлом и помятый, небесно-голубого цвета листочек. Тот, на котором детским старательным почерком Томаса выведено по-немецки: «Извините, я глухонемой. Я еду в Москву навестить друзей».

Немец недоверчиво таращится на бумажку. Потом берет паспорт, листает. Смотрит на меня. Смотрит в паспорт. Смотрит в голубую бумажку. Снова на меня. Снова в паспорт.

Потом опять спрашивает что-то по-немецки. Я молчу.

Он недовольно морщится и странно цокает языком. Мне вдруг кажется, что он сейчас сплюнет на пол. Но нет. Брезгливо возвращает мне паспорт и уходит.

Я поднимаю жалюзи и выглядываю в окно. Frankfurt Oder . Сонные, не по-европейски мрачные тетки в тренировочных костюмах кучкуются на платформе.

Поезд медленно тащится дальше, но минут через десять снова останавливается.

Веселый рыжий поляк врывается в мое купе:

– Пашпорту прошу!

Протягиваю ему паспорт, голубую бумажку.

Некоторое время рассматривает. Поднимает на меня маленькие, полные водянисто-голубого сочувствия глаза. Быстро выходит, махнув на прощанье рябой, покрытой веснушками рукой.

Когда мы наконец трогаемся, кривозадая проводница снова протискивается в мое купе.

– Сейчас по Польше будем ехать, – сообщает она, дохнув на меня перегаром. – Так что вы дверку-то заприте. Заприте, заприте обязательно. Чтобы потом претензий к нам не было. Что мы с ними в сговоре, это самое… А мы не виноваты. Мы вас честно предупреждаем – заприте дверь купе и не пускайте их внутрь, если будут стучаться…

Поезд слегка качает, и проводница с трудом удерживается на ногах.

– Уберите ценные вещи, – говорит она, указывая на оранжевый рюкзачок. – Это Польша, да… Они здесь иногда залезают.

Я достаю из кармана свою голубую бумажку «Извините, я глухонемой», и на оборотной стороне крупными буквами пишу: «Кто?».

– Как – кто? – удивляется проводница. – Щипачи. Поляки.

«Чай», – пишу я на голубой бумажке.

Она уходит и через минуту возникает снова, с белой чашкой, наполненной кипятком, с двумя кусочками сахара и пакетиком Lipton на блюдце. Жаль. А я ждала граненого стаканчика в железном подстаканнике.

Я сажусь к столу. Не запираю дверь – мне плевать. Пусть приходят. Пусть берут что хотят.

Болтаю пакетиком в кипятке – в кипятке… а моя рука под бинтом – интересно, на что она похожа сейчас? нет, не интересно… больше я никогда ее не увижу… Кладу два куска сахара и делаю глоток мутной коричневой бурды. И еще глоток. Потом долго, долго кашляю – и одежда на мне намокает от пота.

Больно.

Через силу я допиваю чай до конца, выключаю свет и снова лезу туда, в свой мусор воспоминаний. Я уже довольно далеко продвинулась. Теперь осталось вытащить самые скользкие, залежавшиеся – со дна.

– Это кто? Кто это? – грозно выкрикивает акушерка, протягивая мне мокрое, скользкое, красное существо с огромным фиолетовым шлангом, торчащим из живота, с маленькими, закатившимися, без ресниц, глазами.

Кто это? Только что вылезло из меня. Перестало меня мучить. Наконец-то освободило меня. Теперь оно будет со мной. Все время.

– Мальчик, – тупо констатирую я.

– Правильно, мальчик! Хороший мальчик, – кудахчет акушерка. – Три восемьсот! Восемь-девять по шкале Апгар! Ну же, мамаша, радуйся! Чего ты не радуешься? Радуйся давай!

Плохой матерью я была, вероятно, всегда. С самого начала.

Не было у меня радости.

– Как назовешь-то – придумала уже?

– Яша…

– Яша? – акушерка смотрит на меня неодобрительно.

– Ну да. В честь моего отца.

– Такой хороший мальчик, – снова сюсюкает акушерка. – Ему имя Ванечка подошло бы…

Иосиф забрал меня из роддома на третий день, привез домой. Выскочил на пару минут на улицу, купил букет роз, обрезал их снизу, сковырнул с основания стеблей шипы, сунул в вазу:

– Это тебе.

Поставил в коридоре табуретку, полез на антресоли, чертыхаясь, вытащил оттуда электрообогреватель, включил.