Дониэль Клейтон - Хрупкие создания

– Что она сделала?

Алек думает, что во всем виновата моя мать. Хотя на этот раз – она лишь часть проблемы.

– Она… да ничего. Отвлекается на алкоголь.

– Оу.

– Ты меня все еще хочешь? – прислоняюсь к нему всем телом. Он сопротивляется, но не отодвигается.

– Знаю, ты вряд ли хочешь это услышать, но я теперь с Джи…

– Ну и что! Не обязательно, чтобы это что-то значило. Ты ведь хочешь меня? Как раньше? Я никому не расскажу. Мы можем… – Я поглаживаю пушок у него на шее – ему всегда это нравилось. И сейчас нравится.

– Я не могу так, чтобы никто ничего не…

– Я знаю, она такая неопытная.

Я этого не планировала. Да и аргумент не самый лучший, ведь я хочу, чтобы Алек снова любил только меня. Но сейчас сойдет и это.

– Господи, Бетт…

– Я так по тебе скучаю. Ты ведь тоже? Хоть чуть-чуть? Нельзя вытворять такое с человеком, а потом ни секунды о нем….

Тянусь к его ширинке. Пуговица. Молния. Алек не отталкивает меня. Я должна чувствовать прилив любви, радость оттого, что он снова в моих руках, но вместо этого я могу думать только одно: нужно сделать так, чтобы Джиджи об этом узнала.

Словно услышав мои мысли, Алек отпрыгивает.

– Эй, нет. Прости. Нет.

Даже его отказ звучит мило – может, потому, что его рубашка все еще мокрая от моих слез, или потому, что я сейчас выгляжу особенно жалко. Я не отвечаю ему – что тут скажешь? Он грустно улыбается.

– Почему она тебе вообще нравится? – спрашиваю, потому что я – дочь моей матери.

– Давай не будет об этом. Не сейчас.

– Нет уж. Скажи.

Он вздыхает. Я легонько пихаю его в бок:

– Я хочу знать. Хоть это скажи.

– С ней легко, – отвечает Алек, имея в виду, конечно, вовсе не то, что ее легко заполучить на одну ночь. – С ней весело. С ней я забываю все это школьное безумие. Понимаешь?

Я отступаю.

– Мы с тобой катастрофа, Бетт. Катастрофа, но все наконец закончилось.

Я поднимаю руку.

– Понятно.

– Слушай, я пойду вниз. – Алек быстренько меняет рубашку. – Стяну сыр. Поздороваюсь с твоей сестрой. А ты спускайся, когда… когда будешь готова. Хорошо?

Я молчу.

– Все будет хорошо.

И я остаюсь одна в его спальне. Она не изменилась и в то же время кажется чужой, потому что Алека здесь нет. И моей фотографии на столе тоже нет. А кровать аккуратно застелена, потому что мы на ней не безобразничали.

А потом я замечаю коробку с именем Джиджи на столе. И рядом кучку бумажных роз. Письмо. Шоколад.

Я не вскрываю письмо, хотя какая-то часть меня готова умереть ради того, чтобы прочесть его, узнать, какие слова говорит ей Алек, называет ли красивой. Любит ли ее. Я рассеянно поднимаю розы – одну за одной. Подложить бы в эту коробку фотографии меня с Алеком. Кто бы ни подложил их ей в первый раз, я у него в долгу. Интересно, хранит ли Алек свои копии? Знает ли, что Джиджи их видела? И почему Джиджи стала бы скрывать от него такое?

Игнорирую голосок, который шепчет: потому что она лучше тебя, Бетт. Чтобы отвлечься, начинаю искать копии фотографий Алека. Джиджи явно не поняла мое послание с первого раза. Нам с Алеком суждено быть вместе. Ей нужно напомнить о том, что между нами было что-то совершенно особенное.

Алек хранил их в шкафу, я помню, в коробке внутри другой коробки, с кучей других личных вещей: парочкой «Плейбоев», письмом от его настоящей матери, бутылочкой виски, украденной из отеля, фотографией его отца с потрясающе красивой азиатской балериной, по одному взгляду на которую понятно: этот снимок очень часто сворачивали и разворачивали. А еще там лежали наши с Алеком фотографии. По большей части это фото меня, хотя иногда в кадр попадали его ноги или глаза. Пару раз Алек фотографировал меня сам: голой, игриво смотрящей в камеру. На одном фото его ноги – вокруг моей талии, а лицо – возле шеи. Это было два года назад, когда мы только перешли от поцелуев и влажных рукопожатий к раздеваниям и интимным прикосновениям.

А под всеми этими фотографиями кое-что получше: наши любовные письма друг другу. Перевязанные лентой, как в каком-нибудь фильме. Когда нам было четырнадцать, Алек сказал, что нам нужно закопать их у фонтана на заднем дворе. Он видел такое по телику. Я принесла ему все письма, которые он мне посылал, и он сложил их, как мозаику. Я тогда была такой глупой. Сказала ему, что это несексуально, хотя даже не знала толком, что это слово означает. И после этого Алек перестал мне писать.

Он не будет по ним скучать. Вот что я подумала.

А потом: я знаю его лучше всех.

И еще: у Джиджи такого никогда не будет.

Выбираю письма получше: в одном он перечисляет то, что ему во мне нравится, в другом – что мы всегда будем вместе и поженимся, в третьем – как я прекрасна. И остаток вечера проходит не так уж и плохо. Алек все еще грустно улыбается, мистер Лукас игнорирует, и никто не делает мне комплиментов. Но все не так плохо. Потому что я вернула себе контроль над ситуацией.

Когда мы возвращаемся в общежитие, я иду в Свет с письмами, бумагой, клеем и ножницами. Запираю за собой дверь. Вырезаю мои любимые фразы из писем, красиво раскладываю их на бумаге и приклеиваю. Игнорирую дребезжащее в голове: «Это безумие! Только психопаты так поступают! Серийные убийцы!» Представляю выражение лица Джиджи, когда она увидит, что нас связывало с Алеком чувство, до которого ей как до луны. Она начнет сомневаться в каждом своем шаге, когда я подброшу письмо в ее комнату.

– Я не сумасшедшая, – убеждаю себя. – Мы с Алеком все друг о друге знаем. Мы должны быть вместе. Нас столько всего связывает. Это наша судьба.

Сейчас три часа, воскресенье, и в семейной кухне Джейхи в ресторане в Квинсе полно народа: водители автобусов, посудомойки, официанты, несколько поваров и его отец, который всем тут заправляет. Джейхи готовится перенять от него руководство, и пусть ему такая перспектива не особо нравится, он все равно выглядит счастливым. Красуется передо мной. И заодно показывает меня отцу.

Его отец подает мне несколько маленьких тарелок со шпинатом, редисом, бобовыми стручками. Официант позади него ставит еще кое-что: кимчи, хрустящий сладкий картофель, жареные луковые блинчики и пельмени. Фарфоровая посуда радостно стучит по столу. Желудок сводит от одного только взгляда на все это. Но слюнки уже текут. Я хочу есть. Пусть и совсем чуть-чуть.

Отец Джейхи говорит что-то по-корейски. Мне и так все понятно.

– Ешь, – переводит на английский, кивая в сторону тарелок. – Полезно для тощих ребер.

Он всегда делает паузу, словно ждет моего ответа, но я молчу. На лице у меня наверняка застыло потерянное выражение. Стыд-то какой.

Они снова говорят на корейском, но на этот раз я понимаю только одно слово: хальмеони . Бабушка. Так и вижу ее маленькое личико, усеянное морщинами, и добрые глаза. Вот бы встретиться с ней снова. Ко мне давно никто так хорошо не относился.