Элена Ферранте - Незнакомая дочь

– С отцом.

– И вы их больше не видели? – Я забрала их обратно спустя три года. – Как все это ужасно! Но почему?

Я покачала головой, как будто не зная, что ответить, и сказала: – Я очень устала.

Затем я повернулась к Нине, которая смотрела на меня так, словно увидела впервые. – Иногда, чтобы не умереть, нужно убежать.

Я улыбнулась ей, потом кивнула Элене: – Не покупай ничего, забудь о других куклах, они тебе не нужны. Твоя кукла найдется. Доброго дня!

Я кивнула мужу Розарии, который, как мне показалось, вновь надел маску злодея, и вышла из магазина.

Я тогда очень сильно на себя разозлилась. Я никогда не заговаривала о том периоде моей жизни даже с сестрами, даже с самой собой. Несколько раз пыталась завести разговор с Бьянкой и Мартой, то с обеими вместе, то с каждой по отдельности, но они слушали меня молча и рассеянно, заявляли, что ничего не помнят, и тут же меняли тему. Только мой бывший муж перед отъездом в Канаду однажды выплеснул на меня свои жалобы и обиды, но, будучи человеком умным и чувствительным, устыдился этого низкого выпада, замял неприятный разговор и больше к нему не возвращался. Тем более непонятно, почему я рассказала об этом малознакомым, совершенно чужим мне людям, которые никогда не сумели бы понять мои мотивы, а сейчас наверняка перемывают мне кости. До чего противно, никогда себе этого не прощу: я чувствовала себя преступницей, выкуренной из своего убежища.

Я кружила по площади, пытаясь успокоиться, но воспоминание о произнесенных мною словах, о выражении лица и осуждающей интонации Розарии, о блеске в глазах Нины мешало мне и еще больше подогревало досаду на саму себя. Напрасно я уговаривала себя, что совершенно не важно, кто эти женщины, что после отпуска я их, вероятнее всего, больше не увижу. Я понимала, что буду только рада, если их суровый приговор поможет свести до минимума общение с Розарией, но ведь он испортит и мои отношения с Ниной. Она быстро, словно испугавшись, отвела глаза, но не выпустила меня из поля зрения: ее взгляд отступил, как будто искал какую-то далекую точку в глубине зрачков, откуда можно было бы смотреть на меня без опаски. Ей нужно было срочно дистанцироваться от меня, и это причинило мне боль.

Я вяло бродила среди торговцев разными товарами, но у меня перед глазами стояла она – такая, какой я не раз видела ее в последние дни: повернувшись ко мне спиной, она медленными точными движениями размазывала крем по своим юным стройным ногам, по рукам, плечам и, наконец, извернувшись, по спине, куда могла дотянуться, и порой мне хотелось встать и сказать: “Давай лучше я” – и помочь ей, как в детстве я мечтала помочь матери, как позже помогала дочерям. Неожиданно я сообразила, что день за днем, сама того не желая, испытывая смешанные, а порой противоречивые чувства, я вовлекла ее в нечто непонятное даже для меня самой, но при этом глубоко личное. Вероятно, потому я сейчас так и ненавидела себя. Я инстинктивно использовала как оружие против Розарии мрачный эпизод моей жизни, стремясь ошеломить ее и до некоторой степени напугать: эта женщина казалась мне недоброй, лицемерной. Но на самом деле я хотела поговорить о том же самом с Ниной, и только с ней одной, в другой обстановке, так, чтобы она поняла меня.

Вскоре снова разнепогодилось, и мне пришлось спрятаться в здании крытого рынка, где стоял густой запах рыбы, базилика, орегано, перца. Туда со смехом влетали с улицы взрослые и дети, мокрые от дождя; я старалась увернуться от них и вскоре почувствовала себя плохо. Меня тошнило от запахов рынка, казалось, что в помещении слишком душно и жарко, я обливалась потом, а снаружи волнами врывался прохладный влажный воздух, остужая мою потную кожу, и у меня начала кружиться голова. Я расчистила себе место у входа, на меня напирала толпа, наблюдающая за падающей водой, дети кричали радостно и испуганно при каждой вспышке молнии и раскате грома. Я стояла почти на самом пороге, где был приток свежего воздуха, и пыталась справиться с дурнотой.

В конце концов, что такого ужасного я сделала? Когда-то много лет назад я чувствовала себя потерянной, это правда. Надежды юности, похоже, сгорели дотла, мне казалось, что я стремительно скатываюсь назад, к моей матери, бабушке, целой веренице безмолвных озлобленных женщин, от которых я вела свое происхождение. Я упускаю возможности. Мой молодой организм еще подпитывал пламя амбиций, фантазия один за другим рождала грандиозные планы, но я чувствовала, что пропасть между моей жаждой творчества и реальным положением дел в университете, а также перспективой сделать карьеру, все больше расширяется. Я как будто была заперта в собственной голове, лишенная шансов поверить в себя, и я ожесточилась.

Уже произошло несколько мелких тревожных эпизодов – не обычные всплески недовольства, не разрушительный бунт против условностей, а нечто большее. Сейчас я не могу четко выстроить хронологию событий – что было сначала, что потом, – а прокручиваю их в голове в произвольном порядке. Например, однажды зимним днем я работала на кухне над эссе, которое писала уже несколько месяцев и все никак не могла закончить. Не получалось свести все воедино. Гипотезы размножались с такой скоростью, что голова пухла, и я боялась, как бы тот самый профессор, который настоятельно порекомендовал мне взяться за эту работу, не отклонил мой текст, отказавшись помочь с публикацией.

Марта играла под столом у моих ног, Бьянка сидела рядом со мной, делая вид, будто читает и пишет, состроив серьезную гримасу и подражая моим движениям. Не знаю, что произошло. Может быть, она заговорила со мной, а я ей не ответила, может, она просто хотела начать одну из своих игр, порой довольно жестоких; внезапно, в то время как я отвлеклась, подыскивая нужные слова вместо тех, что казались мне недостаточно логичными и уместными, я почувствовала, как меня ударили ладонью по уху.

Удар был не очень сильный, ведь Бьянке было всего пять лет и она не могла причинить мне серьезного вреда. Но я вздрогнула, ощутив острую боль: как будто тонкая черная линия мгновенно рассекла мои и без того неорганизованные мысли, далекие от кухни, где мы расположились, от булькавшего на плите соуса к ужину, от часов, которые упорно шли вперед, пожирая скудное время, которое я могла посвятить своим любимым исследованиям, своим фантазиям, укреплению мира в семье, профессии, зарабатыванию денег, которые потом можно было бы потратить. Не задумываясь, я мгновенно шлепнула дочку по щеке, несильно, еле-еле, кончиками пальцев.

“Никогда так больше не делай”, – сказала я нарочито назидательным тоном. Она улыбнулась и попыталась снова меня ударить, уверенная, что наконец-то вовлекла мать в игру. Но я опередила ее, шлепнула опять, немного сильнее, и проговорила: “Не смей, Бьянка, даже не пытайся”. На сей раз она хрипло засмеялась, взглянув на меня с легким недоумением, а я вновь ударила ее кончиками вытянутых пальцев и все била и била дочку, приговаривая: “Мама не хочет драться. Никогда так больше не делай!” – и наконец она поняла, что это не игра, и громко заревела.