Димитр Вылев - Жарынь

— Что толку, паршивец? Мы давно наплевали на межи. Пусть и народ на них рукой махнет. По своей воле. Тогда с нашей земли исчезнет бесплодный песок. Убирайся, черт бы тебя побрал!

Маджурин и Керанов решили, что парень больше не придет. Но ошиблись. На следующий день они увидели в окно совета, как он шагает через площадь. В начищенных сапогах, в галифе, пиджаке полувоенного покроя, потный, он ворвался в канцелярию и предстал перед их изумленными взорами.

— Куда вы смотрите? Куда? — спросил с укором в голосе юный муж. — Эти сволочи еще песку натрясли. А вы здесь в теньке посиживаете.

— Придержи язык! — осадил его Маджурин. — Ты в сельсовете находишься и должен вести себя прилично. Если надо, я могу погромче тебя орать.

Андон сел, положив нога на ногу. В складках возле носа залегло фанатичное упорство, бродившее на дрожжах чувство превосходства. Керанов и Маджурин расстроились, даже отчаялись, как отчаиваются многие, столкнувшись с ограниченностью, им вдруг показалось, что жизнь с такой опорой не имеет живых корней. Но они были не из тех, кого легко смутить.

— С кем имеем честь беседовать? — спросил Маджурин.

— Еще и дурака валяете! — выкрикнул Андон.

— Тебя кто прислал в село?

— Мой отец умер без полномочий.

— Он был уполномочен партией.

— Нечего рассусоливать. В трехдневный срок все село вступит в кооператив. Не то песок заглушит все живое. И попрошу мне не мешать!

Из-под полы пиджака хищно блеснул ствол «вальтера», сунутого в легкую кобуру. В глазах Андона играл холодный блеск, острые скулы были влажны от пота. Керанов и Маджурин, обеспокоенные тем, что Андону несдобровать, решили умерить его безрассудство: иди, мол, домой, успокойся, готовься в институт! Андон ничего не сказал в ответ на их увещевания, вышел тяжелым, угрожающим шагом и исчез за проемом открытой двери.

Скоро по селу пополз слух, что Андон по ночам врывается в дома сельчан побогаче. Проснувшись, люди различали его фигуру при свете керосиновой лампы в таинственных тенях закопченных стекол. Он ждал, что его застрелят, но они выталкивали непрошеного гостя на улицу и запирали двери на задвижки. Никто не знал, где он прячется днем.

Однажды утром в конце сентября он появился на площади в мятой гимназической куртке. Левая ладонь была залита кровью. Керанов и Маджурин встретили его на крыльце совета. Раненая рука в полутьме рассвета темно алела, как кусок раскаленного железа, сунутый в воду.

— Гады, — простонал он и смиренно оперся здоровой рукой о плечо Керанова.

Керанов начал перевязывать рану носовым платком. Маджурин пошел вызывать следователя из Нова-Загоры. Остановив кровь, Керанов повел парня через площадь к амбулатории. Андон шел, волоча ноги, и слабым, но удовлетворенным голосом человека, выполнившего свой долг, рассказывал, что вчера ночью какой-то гад — в темноте не узнаешь, кто — бросился на него с заряженным пистолетом и выстрелил в упор. Он не понял, куда именно стрелял враг — в голову или в грудь. «Я, — добавил Андон, — упал, а когда пришел в себя минут через десять, то увидел, что лежу на улице у ворот отцовского дома с простреленной ладонью». В амбулатории рану промыли и перевязали, пули в ране не нашли, потому что она не пробила ладонь, а только скользнула по ней, оставив рваный след.

Керанов вместе с забинтованным Андоном вернулся в совет и тут же посадил в подвал несколько человек, в том числе и Куцое Трепло. Через полчаса на площадь явилась Йордана в сарафане распояской, простоволосая и рухнула в пыль перед советом. С тех пор как они с Треплом поженились, никто не слышал, чтобы Йордана плакала или кляла, баба посмирнела и кротко ходила за скотом, вела дом и хозяйство. Теперь же, уронив неприбранную голову в сивой старческой седине, она запричитала ровным и холодным, как предзимний дождь, голосом:

— Боже-е-е, я ли грешнее всех на белом свете, господи-и-и-и… Одна власть первого мужа взяла, другая — второго-о-о-о… Андо-он, будь ты проклят, чтоб тебе белого дня не видать, лучше б я тебя похоронила тогда, прости меня, господи-и-и-и…

Приехал следователь, Йордану увели домой, арестованных под конвоем доставили в канцелярию. Допросили на скорую руку. Когда пришла очередь Андона, всех попросили выйти в коридор. Минут через двадцать следователь вызвал Керанова и Маджурина. Удобно устроившись за столом, он чистыми бездушными пальцами заполнял какой-то формуляр. Андон, стоя у окна, смотрел на него с гадливым пренебрежением.

— Самострел, подпишите протокол, — сказал следователь и подал Керанову и Маджурину формуляр с рядами оскорбительно красивых и ровных строчек.

Следователь поскрипел ботинками по доскам пола, источающим удушливую вонь мастики. Потом уронил в стоячий воздух с холодным бездушием чиновника:

— Придется задержать. Предъявляю обвинение в провокаторских действиях.

Андон бросил на чиновника беглый взгляд — без мольбы, без страха; потом с безразличием посмотрел в окно, — ему было все равно, поощрят его или накажут. Но тут же нос его побелел, и Керанов понял: быть беде. Он знал, что Андон не провокатор, парень престо хотел ценой своей крови разжечь ненависть в людях.

Арестованных освободили. В тот же день Трепло погрузил пожитки в кабриолет и переехал с женой в село Тополка. Йордана не простилась ни с домом, ни с сыном, Никола Керанов взял Андона к себе. Начал готовить его в Сельскохозяйственную академию. Каждый день Керанов сталкивался все с тем же упорством фанатика, который к тому же не был уверен, что совершил героический поступок. Андон ждал, что сельчане после его выстрела гурьбой повалят в кооператив. Однако они не только не оценили его жертву, но и стали избегать его. Лицо его запылало злым огнем. Керанов подумал, что если парнем овладеет гордыня, то, значит, или героизм его порочен еще в зародыше, или самоотверженность — ничтожна. Он решил остудить парня и как-то ночью, подняв глаза от учебника по зоологии, спросил:

— Ты знаешь, что твой отец на черном рынке спекулировал?

Андон, словно его невзначай стегнули прутом по лицу, сник. В ночной темноте на селе заливались лаем собаки. Керанов было дрогнул, но тут же подумал: «Если мы не можем прямо смотреть в глаза самим себе, значит, мы или еще не доросли до цивилизации, или собираемся проститься с ней. Только дети скрывают свои грехи».

Юный муж, как это бывает в минуты опасности, — к сожалению, редко, — понял, что потеря власти, добра, здоровья имеет весьма скромную цену по сравнению с гибелью личности. Одно только мгновение летней ночи показалось ему таким бесконечным и дорогим — молчание домов, сон сельчан, шепот влажных садов, — что он с криком упал на колени в свете керосиновой лампы: