Димитр Вылев - Жарынь

В детстве Милка каждый год в январе приезжала из города в Яницу с матерью и товарищами отца. Почтив его память минутой молчания у скалы над обрывом, они шли на Венец. Взрослые приводили девочку туда, что бы туманное представление об отце слилось в ее сознании с ростками новой жизни, за которую он погиб. Она не забыла, как с годами на месте легких построек для скота, фуража и зерна вставали массивные корпуса ферм, гаражи для машин, отделения ремонтной мастерской.

В то мартовское утро, запомнившееся на всю жизнь, здания проступали из низко стлавшегося тумана. Через полчаса туман рассеется, а тишину огласит звон железа. Утренний ветер покачивал клепало Николы Керанова под стрехой ремонтной мастерской. Сам он уже вышел из дома, навалившегося крышей на две прогнившие балки, и направлялся на Венец бить клепало.

Между стрехами двух сеновалов он вышел на Венец. Ему казалось, что он двигался по речной пойме, окутанной густыми испарениями, где любое присутствие невидимого человека, зверя или птицы предвещало праздник по ту сторону мглистого занавеса. Он больше не задерживался в мастерской. Провожал сельчан в поле; в председательском кабинете просматривал бумаги и распоряжения из города; потом садился в «газик» и до темноты кружил по полям. Он вошел в мастерскую и через минуту снова показался в дверях с непокрытой головой, с железной скобой в руке. Над его крупной головой с буйной, тронутой на висках сединой шевелюрой поднимался пар, словно он только что прошел сквозь снежный рой где-нибудь в горах. Керанов поднял скобу, и клепало, загудев басом, позвало утро и людей на Венец. Прежде чем рассеяться по равнине, толпа покружилась клубком, полным криков, бессонных глаз и беспокойных рук, шума машин и телег. Потом Венец утих.

Во дворе осталось пять пустых грузовиков. Шоферы в полушубках, дымя сигаретами, пинали ногами шины. Керанов встречал техников в синих спецовках и посматривал на шоферов с беззлобной завистью человека, мало видевшего белый свет. Шоферы принялись растирать сигареты каблуками; вдали показалась Милка, и Керанову почудилось, что поднялся ветер, а в тростнике слышится таинственный шорох долгожданных дружеских шагов.

«Грузовики он пошлет в район Долина». И через секунду она вынесла на площадь свое крупное, сильное тело.

Керанов, напрягшись, как воздушный змей на сильном ветру, уставился на девушку — волнуется ли она. Блуза на груди пониже шеи от дыхания часто вздрагивала. «Волнуется и тревожится», — сказал он себе.

— Доброе утро, Милка, — поздоровался он.

— Хорошо бы, чтоб было доброе, бате [1] Почтительное обращение к старшему — родственнику пли близкому человеку. Никола! — отозвалась она. — Подойди к нам!

— Да нет, на расстоянии легче друг друга понять.

— Не надо так строго, — попросила Милка.

Тень мастерской передвинулась, и шевелюру Керанова озарило белое мартовское утро. Водители уже сидели в кабинах, поставив ноги на педали. Керанов подошел к машинам, представляя себе головокружительные скорости и безбрежные расстояния, некоторых один миг равнялся ста годам.

— Чего не едете? — спросил он.

— Ждем Маджурина, — сказала Милка.

— Он шубу украдет, улыбнется и явится.

— Какую шубу? — изумилась Милка.

— Была когда-то шуба, — ответил Керанов, — а теперь осталась одна аллегория.

— Не знаю, в первый раз слышу, — сказала Милка. — Сколько дней им надо?

— Думаю, дня четыре. Пока осмотрят саженцы, пока сторгуются. Дорога не близкая.

Он хотел было посоветовать шоферам завернуть в Михов район к старому Отчеву, Налбантову и Илии Булкину.

— Они за наш край душу отдадут, — решил было предупредить он, но сдержался, ощутив уверенность в Милке. Ему не хотелось омрачать ее веру. Милка почувствовала его колебания и прислонилась к кузову.

— Знаю, — сказала она.

— Ты не видела глухонемою Таралинго? — спросил Керанов.

— Вчера запропастился куда-то вместе с кооперативным жеребцом.

— А Куцое Трепло из Тополки?

— Андон Кехайов рассказывал на площади, будто он поехал на тележке в Ерусалимско.

— Наверное, подался на ярмарку. Хотя рано еще для ярмарки. А Сивый Йорги?

— Бате Никола, — холодно сказала Милка, — зачем тебе эти бедолаги?

— Ты не права. Нельзя допускать «желтой лихорадки».

— Лихорадки?

Он сжал кулак, и Милке показалось, что он собирается ее ударить. Керанов распрямил палец и поднес кулак ко лбу, словно сжимал дамский пистолет, смотревший ему прямо в висок.

— Если висок здоров, о голове нечего думать, — обиженно пробормотал он и скрылся в мастерской.

— Тебя на свадьбу приглашают, — сказала Милка.

Ей были нужны колебания Керанова. Пока он торчал в дверях, она черпала силы для своего порыва в его неверии. Оставшись без его сомнений, она задышала спокойнее. Он учуял ее слабость, подошел к дверям, испытывая отвращение к самому себе. «Случится что-то хорошее», — подумал Керанов. Сноп света лежал на земле перед мастерской, словно охапка рассыпанной соломы. Ему привиделся ток, блеск летнего дня, но тут он почувствовал, что она дышит уже спокойно, удушье в крови улеглось, на него пахнуло свежестью дождевых облаков. Керанов перешагнул через железные звуки и направился к машинам. В каплях на тронутых сединой висках заблестело мартовское утро.

— Ты весь взмок, — сказала Милка, — есть еще порох в пороховницах, бате Никола.

Керанов помолчал в поисках умной и проникновенной мысли, которую хотелось подарить шоферам. И тут прогремело два выстрела: один гулко прокатился над землей, другой, резанув уши, взмыл в небо. Эхо долго кружило над долами среди влажного порханья голубиных крыльев.

— Маджурин украл шубу, заводи, ребята! — торжественно приказал Керанов, словно командир, который рассчитывает победить в сражении.

Колонна зарычала, закрутились колеса, и машины с гулом исчезли за домами. «Что-то хорошее случится», — опять с восторгом подумал Никола Керанов, не обращая внимания на примесь горечи, которую он приписал только что подавленному в душе страху.

На рассвете ветки шелковицы перестали стучать в окно. Тишина разбудила Христо Маджурина. Ему показалось, что сумрак, бледно-розово окрасивший стекла, пахнет глогом.

— Так будут пахнуть через три года зрелые персики. Пора! — сказал он себе тихонько, чтобы не тревожить жену, которая спала рядом, положив голову на ладонь правой руки.

Он одевался в потемках с нетерпением человека, долго ждавшего своего пробуждения. «Если не согрешу до восхода солнца, никто в селе не поверит, что я перестал поститься, не поверит, что улыбнусь красиво». Он бесшумно вышел из комнаты и отправился в кладовку. В темноте, напоенной запахами вина и копченого мяса, нащупал шланг бочонка и втянул в себя два-три глотка. Грешное тепло поползло по телу. Маджурин взял нож, лежавший на доске под бочонком, по соленому запаху нашел окорок, отрезал кусок мяса. Прожевал, снял со стены двустволку, вышел во двор.