Эмилия Дворянова - Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

В этом плане самой полезной для нее оказалась Ада, и сестра Евдокия уже в первую ночь отложила все ее листы, решив работать именно с ними, поскольку они многое объясняли и позволяли ей хотя бы частично понять изначально недоступные ей тревоги. Понимание и облегчение шло от рисунков Ады, она совсем не любила писать, и после двух-трех фраз, коротких, но именно поэтому предельно ясных, а иногда туманных, всегда следовал рисунок, сделанный тонким карандашом — одним движением руки или, наоборот, энергично заштрихованный и почти рвущий бумагу… Уже на первом листе, который сестра Евдокия взяла в руки, было написано:

Душа моя скорбит смертельно…

Слово «скорбит» сестра Евдокия не совсем понимала, она не могла бы его объяснить и не знала, что это цитата, выписанная Адой за нехваткой собственных слов (а иначе — какая же польза от цитат, если они не вписываются в чью-то жизнь?), но сразу за неясным «скорбит» следовала зарисовка фьорда на морском берегу, сделанная по памяти, а во фьорде — тень лодки, которая всё лето простояла там, качаясь на волнах, а в первый же день бури ее унесло неизвестно куда. Этот набросок полностью объяснял «скорбность», делая ее зримой и совсем реальной, особенно — из-за тени, оставшейся после исчезнувшей навсегда лодки… сестра Евдокия чувствовала тени, понимала их по-своему — как отсутствия, в которых блуждают ее пациенты, как щели, из которых веет холодом, и постепенно смысл слова прояснился. Правда, от этой ясности ей не стало легче, наоборот, внутри образовался какой-то сгусток тревоги, потому что там, снаружи, ночью, да и днем, всё вокруг было похоже на большую тень, спустившуюся в виде облака с неба. Но зато той ночью она окончательно укрепилась в своем решении, обдумала его, даже составила план, мысленно попросив прощение за своеволие, потому что считала это жизненно необходимым, потом собрала все листы, чтобы вернуть их обратно в картотеку в алфавитном порядке, в каждой папке по пять листов, шестой — пуст, не бог весть сколько, но образов и слов в них показалось ей невыносимо много, поэтому она решила каждый вечер просматривать их не все сразу, а одну за другой, по порядку, чтобы не накапливались и не засоряли сознание, и таким образом следовать за жизнью каждого своего пациента. В ящичке картотеки стояли большие буквы — красивые, выгравированные на латунных пластинках, и сестра Евдокия начала ставить папки по местам — сначала «А»… досье Ады, досье Анастасии, в которое она даже не заглянула, оно ведь пустое… и вдруг сестра Евдокия застыла, что-то не позволило ей вернуть досье на место просто так. Отложив в сторону все прочие папки, она открыла эту — там была только медицинская карта с первичным диагнозом и лист-анкета с данными, на котором Анастасия в тот день сумела написать левой рукой лишь свое имя — ужасно криво, как ребенок: Анастасия. У сестры Евдокии защемило сердце, она вспомнила желтый лист с монограммой, который, не подумав, дала ей в первый вечер после отъезда доктора, а потом слишком строго потребовала его обратно, но Анастасия не вернула. Что-то вспомнив, сестра Евдокия снова открыла папку Ады и заглянула в лист от четвертого дня, когда сама она маленьким скальпелем разрезала повязку Анастасии почти до самой кожи, потом снова села за стол и при слабом свете ночной лампы долго его разглядывала. На листе было написано:

Радость Анастасии. Чистая повязка на руке. Доктор, радость — слишком уж преходящее состояние, а так не должно быть, но пока она длится, она вечна.

Это она, в общем, поняла, ей показалось, что у нее есть опыт в продлении радости, ведь именно поэтому она сменила повязку Анастасии, но Ада, и вправду, не умела писать, да и никакой радости сестра Евдокия не обнаружила в нарисованной там же руке — труба как труба, только с тремя торчащими из нее беспомощными пальцами. Похоже на щупальца, подумала сестра Евдокия, и ее сердце снова сжалось — как всегда, когда ей предстояло сделать что-то совсем неотложное. Взглянув на рисунок еще раз, она заметила, что ногти на пальцах подстрижены неровно, ужасно грустный рисунок, подумала она и, не выдержав, отложила его в сторону, взяв следующий, очень тщательно выполненный — камень, со всеми четко прорисованными углублениями и гранями, в глубине — линия, вероятно, горизонт, потому что на среднем плане, штрихами — набегающие волны, а над горизонтом, полукругом, надпись:

когда слишком долго идет дождь, тоска по радуге обостряется…

слова образовывали дугу, а прямо под нею, вместо облака, плыла собака. Этого сестра Евдокия не поняла, с какой стати собака, плывущая в небе? Но и этот рисунок ее расстроил, что-то в нем было ужасно одинокое, на этот камень села Анастасия, подумала она, но ничего подобного в рисунке не было. И поняв, что сама вдруг начала выдумывать, неосознанно воображать ужасно одинокие вещи, сестра Евдокия запуталась окончательно. Я устала, воображение заполняет одиночество… Она вернула все листы на место, навела порядок, чтобы ничто не могло вызвать подозрения у сестры Лары, и вышла из кабинета доктора с тяжелым сердцем — тяжелым вопреки грушам и вопреки сюрпризу, который завтра утром произведет ошеломляющий эффект, хорошо бы, вздохнула она, а то если еще неделю всё будет идти так…

Эффект, слава богу, был неоспоримым и абсолютно видимым, зафиксированный на картах памяти аппаратов множества фотографов, которые вернулись к своим занятиям и за несколько дней переснимали буквально все до последнего уголка в здании санатория, все интересные детали — эркерные окна с ручками в виде ящериц; фриз, опоясывающий стены столовой; пролеты лестницы, которые на снимках создавали странное впечатление уходящих в никуда ступеней, вплоть до выхода на террасу, стеклянная дверь которой отсекала сумрак, напирающий извне, и, схваченная блендой объектива, казалась зеркалом, отражающим внутреннее пространство, но закрытым для взгляда наружу; на многих снимках по этажам тянулись длинные ковровые дорожки — красная, желтая и зеленая, по этажам… при этом снимающие ложились на пол в одном конце дорожки со своим фотоаппаратом так, чтобы на экране была видна лишь бесконечная цветная дорога, упирающаяся в круглое окошко — как единственный выход в угадываемое за ним небо; предметом непрерывных стараний становились и виды из окон и с террас, открывающие панораму бесконечно серого моря и бесконечно дождливого неба, к несчастью, не подвластные ни точному отражению аппаратурой, ни зоркости глаза снимающего, бленды объектива улавливали только легкую туманность и лужицы от стекающих по стеклу объектива капель, когда рука фотографа выходила при съемке слишком далеко вперед… эти снимки почти сразу стирались из-за низкого качества и всё же делались вновь и вновь, но зато каждый удачный снимок вызывал волну восхищения. Но и им приходил свой черед, потому что карты памяти быстро переполнялись, и тогда начиналось самое трудное — отсев, сопровождаемый консультациями по качеству каждого снимка и сомнениями, связанными с его судьбой… а может быть, его все-таки стоит оставить?..