Евгений Суворов - Голос [сборник]

Заблудиться недалеко от деревни — даже когда мне было четыре года — пустяк по сравнению с тем, что я сейчас чувствовал. Тогда я, говорят, сидел за этой же колодиной — не мог перелезть через нее — и плакал. И еще говорили: плакал я не оттого, что заблудился, а что не мог перелезть через колодину. Кто-то из деревенских шел вечером по дороге, услышал и привел меня домой. А сейчас я не знал, что делать: и плакать не мог, и домой идти не хотел. Я сел у погасшего костра и зачем-то трогал большие угли, похожие на те, которыми я разжигал самовар для цыган, когда они приходили к нам.

Я запомнил слова, которые старик цыган говорил за столом моему отцу: «Нас любят только за песни…»

Ни тогда, ни сейчас я не согласился со стариком: мне нужны были сами цыгане, а без их песен я обходился и еще мог обойтись.

Я стал ходить по поляне, стараясь запомнить каждый след, ведь пройдет немного времени, и останется только черный выгоревший круг, где был костер.

Я бежал по лесной дороге и все надеялся, цыгане недалеко уехали.

Кончился поворот дороги, дальше которого я никогда не был, и я пошел шагом, чтобы перевести дух и посмотреть: может, цыгане свернули по какой-нибудь дороге, которую я не заметил? У меня сразу же прибавилось сил, когда я разглядел на траве следы цыганских колес. Бежать стало еще интереснее, когда я сообразил, что бегу к деревне, которую видел однажды с высокого дерева… Дорога и лес были незнакомы, но я не боялся, это была одна и та же дорога и один и тот же лес…

Я не знал, сколько прошло времени, как я стал догонять цыган, но почему-то был уверен: до цыган мне ближе, чем домой.

Впервые я увидел его в декабре 1945 года. Было ли это начало месяца, середина или конец — не помню. За пять километров мы ходили в школу: кто — в пятый, кто — в шестой, и только двое или трое — в седьмой.

Мы продолжали радоваться победе, как будто война кончилась не 9 мая, а вчера. На некоторых из нас были пальто, сшитые из солдатских шинелей, и почти на каждом — солдатская шапка с коротким цигейковым ворсом, которая конечно же грела плохо, а нам казалось, что ничего теплее не бывает. На ногах у кого что попало: валенки с высокими запятниками из красноватой кожи, с вылезающими стельками, кирзовые сапоги, побывавшие где-нибудь под Кенигсбергом, ичиги и даже ботинки. Все это размером побольше, чтобы можно было намотать портянки. Один из нас щеголял в обмотках. Он настолько был рослый и крепкий, что мог бы, кажется, всю зиму ходить босиком. До октября, пока не выпадет иней, он так и делал — ходил босиком.

С подтянутыми от голода животами, но такие же воинственные, как и утром, после скудного завтрака, мы шли из школы, затевая в снегу жесточайшие бои. И только перед самой деревней, вконец обессилев, брели друг за другом. По двое старались не идти: если кто-то толкнет, то уж очень тяжело подниматься из снега.

Прошли Хоргу, укрытую густым кустарником и все еще журчащую под снегом, осталось позади сухое болото с метровыми кочками, напоминающими солдат в белых касках, и перед самой Хоргой увидели человека в длинной шинели, шагавшего совсем не по-солдатски: приближался он к нам очень медленно, то и дело его заносило в сторону, и он так же медленно вылезал из снега и как ни в чем не бывало продолжал путь. В этом неторопливом, сосредоточенном движении, в том, как человек вылезал из снега, было не только упорство, но и привычка, что он давно так ходит, — и мы узнали в нем Шалодона, неполного георгиевского кавалера, жившего от нас в пятнадцати километрах — на Булыках.

Мы стали вглядываться в Шалодона — каждому хотелось увидеть три тускло поблескивающих креста, которые он надевал иногда поверх шинели. В это время со стороны нашей деревни послышался звон колокольчиков, песни и выкрики под гармонь, на вершине горы стали появляться санные упряжки. Мы насчитали не меньше пяти. Они быстро скатывались с горы, нам уже видно было, как летит снег из-под копыт лошадей.

Шалодон шел не оглядываясь — или не слышал, или ему было все равно, кто и куда едет. В самый последний миг его опять занесло в сугроб, а может, он успел освободить дорогу, и мимо него стали проскакивать, как игрушечные, сани с широкими отводинами. Шалодона осыпало снежным вихрем, но он, казалось, ничего не замечал и смотрел не навстречу пролетающим саням, не вслед им, а поперек дороги.

На дугах первых упряжек развевались красные и голубые ленты, звон пяти колокольчиков сливался в один, обещая нам не то самую большую перемену, не то какой-то длинный урок. Мы забыли о Шалодоне и, занемев от восторга, с каким-то недетским любопытством старались разглядеть жениха и невесту, летящих впереди свадебного поезда в легкой кошеве. Хотелось побежать, броситься в самые последние сани, на которых тоже не было места, но все равно бы нашлось: уж как ни тесно, а еще одному — нашлось бы.

Странная мысль коснулась, наверно, не одного меня: Илья Андреев увозит не свою, а нашу невесту, которая почему-то взяла и быстро выросла…

Жених был наш, шангинский, вернулся чуть не из самого Берлина, ходил он еще на костылях, скоро его должны были поставить бригадиром… Невеста с ярко-красными круглыми щеками смеялась от быстрой езды, от снега, летящего в глаза, а может, еще от чего-то… Мы знали, что она из одной с Шалодоном деревни, с Булык, и что зовут ее Ольгой.

Пока сбивчиво звенели колокольчики, пока в санях громко смеялись и пели, каждый из нас тайком друг от друга повторял ее имя…

Мы с замиранием сердца следили и умоляли кого-то, чтобы жених с невестой не опрокинулись в Хорге, где сани ударялись несколько раз о кочки и, не успев выровняться, попадали на заледенелый крутой раскат. Здесь подскальзывались и падали лошади, опрокидывались возы. Кошева, ударившись о кочки, пролетела по воздуху, ее занесло, но через мгновение хорошо подкованный каурый жеребец одним прыжком преодолел раскат, и кошева с женихом и невестой замелькали за высокими кустами и деревьями. С саней свалилось несколько человек, но мы за них не переживали — главное, чтобы жених и невеста были в сохранности!

Сожалея, что до моей свадьбы далеко, я, как и остальные, кто шел из школы, вспомнил о Шалодоне.

Он продолжал стоять в снегу и как будто не собирался выбираться на дорогу. Шалодон устал — ведь он прошел пятнадцать километров! — и теперь отдыхал, стоя в снегу. Мы прибавили шагу: пока он стоит, опершись на длинную палку, получше рассмотрим кресты на его шинели…

Шалодон вдруг выпрямился, воткнул палку в снег, рядом с собою. Издали казалось, что у ног Шалодона стоит винтовка. Смотрел он теперь не поперек дороги, а в нашу сторону. Он как будто хотел сказать нам что-то…

Мы даже немного оробели, когда подошли ближе. Причиной этому скорей всего была одежда Шалодона. Трудно сказать, как это получалось, но от его одежды — и от самодельной шинели без воротника, скорее похожей на зипун, и от телячьей шапки с лакированным козырьком, и от огромных веревочных лаптей, и от белых обмоток, от всей его тонкой, высокой фигуры веяло не бедностью, не дряхлостью, а, как это ни странно, генеральской строгостью. Шалодон как будто осматривал предстоящее поле сражения и усиленно размышлял, не подведет ли его наше малочисленное войско. Начинало казаться, что в маленьком лесочке перед деревней и за двумя зародами соломы недалеко от дороги спрятаны Шалодоновы пушки и пушкари только ждут сигнала.