Евгений Суворов - Голос [сборник]

Сова таращила глаза в мою сторону, коротко и быстро поворачивала царственную голову — она не видела, но знала, что я стою на дороге возле заросшей колодины, из-под которой выбивается маленький, спрятанный в траве ключик, который увидишь, когда он вспыхнет на солнце. Она оказалась доверчивее других сов, и эта ее доверчивость была для меня дороже всего на свете. Как недавно Лариса была счастливой, когда ее с любопытством разглядывали два журавля, что-то сказавшие ей, так и я был счастлив доверчивостью совы-красавицы.

Ветерок стих, и я оказался легкой добычей для комаров. Нисколько на них не сердясь, неожиданно подумал: и маленькая синичка, и утренний ветерок, неизвестно откуда взявшийся и опять исчезнувший, и прокричавшая желна, и настойчиво звенящие комары, и густой, сопротивляющийся ольшаник — все защищает сову! Но какие это слабые защитники, даже вместе взятые! Как я раньше не понимал этого?!

Сова насторожилась.

И вдруг вслед за первыми лучами солнца вспыхнула за деревьями разноцветная молния, удар грома был настолько силен, что вздрогнули и закачались деревья, смолкли птицы, и я услышал далекий гул самолета, преодолевшего звуковой барьер и мчавшегося в сторону гор.

Скоро птицы запели еще громче, и я вспомнил о Совке.

Я не удивился, когда узнал, что и она, и дочь не захотели жить в большом селе, где ни леса, ни реки, ни ручейка, и переехали в маленькую деревню еще дальше в тайгу, к самым горам, и никто не смог сказать точно куда. И я нашел себе утешение: пусть не будет наших четырех деревень — бог с ними! — пусть они превратятся в одну большую, — но только бы осталась Совка! И я нашел себе еще одно утешение: не надо допытываться, в какой именно деревне она живет, — разве я буду не прав, если скажу: она живет в каждой из них.

В детстве я побаивался цыган — слышал, что они воруют детей. И я представлял: украли они меня, поездил я с ними, и у меня вместо синих глаз и светлых, почти белых волос станут такие же, как у цыган, черные глаза и черные волосы.

В нашей деревне после войны то в одном, то в другом доме бегом закрывали двери, когда видели, как по двору шла цыганка. Если ей удавалось поворожить, то, когда она выходила, за нею посматривали, чтобы она чего-нибудь не стащила в сенях.

К нам цыгане заходили свободно. Отец отказывался ворожить и отвечал: «Я все знаю, что со мной было… А что будет, узнаю…» Цыганка получала кусок хлеба, несколько картофелин и уходила.

Мне, хоть плачь, хотелось поворожить: не терпелось узнать, сколько я проживу, сколько у меня будет детей, стану ли я начальником.

Моей мечте — «дать ручку цыганке» — суждено было скоро сбыться. Два шатра стояли недалеко от нашей деревни на берегу речки, ярко синеющей среди высоких кустарников и островков березового леса. Мы видели над лесом дым цыганских костров, по реке к нам в деревню доносились громкие песни цыган.

По косогору, заросшему папоротником и костяникой, скрываясь за соснами, мы все ближе подходили к шатрам, притворялись, что собираем ягоды, а сами разглядывали, что делают цыгане. Громкий говор, резкое движение кого-нибудь из цыган — и нас как ветром сдувало с косогора. Мы не бежали, а скатывались к дороге и, обгоняя друг друга, мчались к деревне.

Иногда у меня получалось так, что было одинаково и до ребят, далеко убежавших, и до цыган, даже до цыган иногда было ближе, но один пойти к ним я не решался — садился на дороге и ждал. Дорога петляла между деревьями и кочкастыми зелеными болотцами, долго никого не было видно. Смотрел я в обе стороны: с одной стороны ждал ребят, с другой — цыган. Но всякий раз неизменно появлялись мои отважные друзья и ни разу — цыгане.

Мне первому надоело бегать, и перед вечером, когда мы пришли домой, я долго обдумывал, как пойду завтра к цыганам один.

Только стало заходить солнце, за мной прибежал соседский мальчишка: радостный, глаза блестят — я думал, кино привезли или машина приехала, а он, оглядываясь, чтобы никто не услышал из взрослых, сказал, задыхаясь:

— Пошли бить цыган! Мы будем помогать… Не пойдешь? Ты что, струсил?

Сказать отцу — и никто бы не посмел тронуть цыган, но… не выдавать же своих.

Нас было человек двадцать. С такой силой разбить цыган ничего не стоило. Мы знали каждую тропинку в лесу, каждое дерево и колодину, попробуй догони или найди, если даже придется отступать.

За деревней свернули в Глубокую падь, старшие приказали не разговаривать. Каждый выискивал по лесу крепкий сук или палку половчее. Еще издали мы услышали песню цыган, и мне стало жутко. Мою нерешительность заметил наш предводитель Быстрая Рыба и засмеялся.

Я сказал, что не боюсь, но не хочу бить цыган. И домой идти отказался.

— Сколько у тебя камней? — спросил он, ощупывая мои карманы. — Рогатку взял?

— Забыл, — ответил я, хотя рогатка лежала у меня под рубашкой.

— Я потом с тобой рассчитаюсь, — пообещал он.

Мы уже видели за деревьями отблески костра, а потом увидели того, кто играл: молодой цыган в красной рубахе, которую отблески пламени делали еще более красной. Цыганят не было видно. Одна девочка, не то сонная, не то печальная, сидела рядом с гармонистом. Казалось, что цыган играет на гармонике для нее одной.

Цыган перестал играть, а цыганская песня еще какое-то время продолжала звучать, заставляя забыть, зачем мы пришли. Я услышал, как стоявший рядом со мной соседский мальчишка выронил сук, по-змеиному скользнувший около моих ног. Кто-то выбросил камни. Наверное, всем хотелось, чтобы цыгане пели не переставая. Но песня, как будто пламя костра, взметнулась к беззвездному небу и неожиданно смолкла. Девочка как будто проснулась, отклонилась от костра и зажмурилась.

Я думал, мы посмотрим, как цыгане сидят у костра, и уйдем, но раздалась тихая команда — и в костер, поднимая столбы искр, полетели палки, сучья, камни из рогаток. Я был оглушен криками и беготней цыган. Сначала кинулся вместе со всеми к деревне. Помню, какой-то толчок, вдруг осветивший в моих глазах ночной лес, пригвоздил меня к земле. Я повернулся, чтобы видеть грозно гудевший табор, и ждал, что будет. На меня, тяжело дыша, налетел старик цыган, остановился с занесенным надо мной топором, что-то выкрикнул и метнулся за убегавшими.

Очнулся я, когда цыган крепко сжал мою руку и повел меня к табору.

Цыгане по одному возвращались из леса на освещенную поляну, громко кричали, и я не мог понять — убили они кого-нибудь или нет. Цыганка, оглядываясь, перевязывала голову гармонисту и что-то быстро говорила. Девочка, что сидела до этого рядом с гармонистом, испуганно выглядывала из шатра, состоявшего, кажется, из одних разноцветных заплат. Цыгане, успокаиваясь, все плотнее придвигались ко мне. Я струсил, ожидая расправы, и вдруг отчетливо услышал, как цыганские кони щипали траву за табором.