Евгений Суворов - Голос [сборник]

— Там таких дорог нету, — Нина Сиротина вздохнула. Там — это значит на центральной усадьбе колхоза. — Ни реки, ни ручейка, ни лужка.

— Хорошо вам, — сделала неожиданное заключение молчавшая до этого Галя Котова. — Уедете и видеть не будете. Как будто так и надо, издалека-то. А как нам?

— Будем привыкать, — сказала Нина. — Больше ничего не остается.

— Как это не остается? — снова встрепенулась было притихшая Еленка. — Брошу все и уеду на край света! Вот увидите, девчата.

— Где он, край света? — спросила Галя.

— Знаю где.

— Ты бы, Еленка, не хвасталась, — укорила ее Нина. — Знаешь же, что никуда не уедешь: будешь бежать домой впереди поезда!

Бабы представили Еленку, бегущую впереди поезда, и засмеялись. Еленка тоже засмеялась, но не очень весело — подружек поддержала.

Лариса принесла закуску — с иркутского рынка огурцы, красные помидоры, копченую колбасу — и, что выглядело уж совсем по-праздничному, каждой женщине дала по яблоку. Яблоко с сохранившимися двумя листочками — Еленке. Еленкино лицо засветилось, как у девочки, но горечи, засевшей глубоко в сердце, эта маленькая радость не смогла победить. Она еще больше расстроилась.

— Зря принесла закуску… Нам чтоб погорчее было! Ничего нам не надо, кроме вот этого красенького яблока с листочками… Пусть дома лежит на столе, я буду смотреть на него с дочкой…

— Да твоя Ирка его сразу съест!

— Нет, она сначала листочки оборвет. — Еленка стрельнула хитрющим глазом на Галю и Нину, сразу же оттаявших и от первой рюмки, и от Ларисиной приветливости. — Вы на мое яблоко не зарьтесь, — довольным голосом проговорила Еленка и на всякий случай спрятала яблоко в кармашек коротенькой шерстяной кофточки.

И уже перед самым уходом добродушная Нина Сиротина укорила Еленку:

— Ты че это, подружка, когда шли сюда, заикнулась и не рассказала?

— А у тебя языка нету?

— Да я не умею.

— А че тут уметь — рассказывай.

— Ты видела, тебе и рассказывать.

— Мне так мне, — согласилась Еленка. — Я никого не боюсь. Ну, значит, плакала-плакала, выла-выла Шура Петрова, что деревни нашей не будет, а потом перестала. Ну, думаем, слава богу, проплакалась. Ведь и нам не легко было: ложишься вечером — она воет; утром чуть свет встаешь — а она еще не перестала, да так дико, не знаю бы, куда сбежала. А станешь с ней говорить, еще тошнее. А потом тихо стало. Поехала я с Иришкой вечером на Булыки — картошка у меня кончилась. Пшеница на Ильинке, сами видели, колос к колосу! Собирались не сегодня завтра из нашей бригады комбайн посылать. А вижу — кто-то жнет вручную! Вечером поле нетронутое было, а утром с Иришкой возвращаемся — на Ильинке, возле самого леса, снопы стоят. Думаю, сон мне снится! Серпами уж сколько лет, как перестали жать. Теперь-то, наверно, и серпа ни у кого не найдешь. «Иришка, — говорю, — это суслоны стоят, что ли?» — «Какие, — говорит, — суслоны?» А я у нее спрашиваю: «Сноп к снопу приставлен?» — «Да, приставлен». — «А ты, — говорю, — не обманываешь?» — «А ты что, — отвечает Иришка, — не видишь?» — «Вижу, — говорю, — но глазам своим не верю…» Кто-то ночью пшеницу серпом жнет и снопы ставит. Страшно мне стало… А Иришка глядит на снопы, составленные в суслоны, и радуется. Соскочила с телеги, подбежала к суслону, внутрь заглядывает: кажется ей, что кто-то там спрятался. Мне от этого еще страшнее стало… «Ну их, — говорю, — снопы эти, поехали». А Иришка мне: «Почему ты не хочешь подойти к суслонам?» Слово ей это понравилось… «Боюсь», — отвечаю. Иришка к другому суслону подбежала. Ей весело, не понимает еще, а у меня мурашки по спине. Что, думаю, за колдовство? На вторую ночь и на третью опять кто-то до самого леса суслонов наставил… Да, главное, тайком. Навроде как нечистая сила колхозу помогает… «Покараулить бы надо», — говорю я бригадиру. А он смеется: «Зачем караулить? Какая нам разница, кто жнет. Лишь бы поскорее убрать!» — «Да ну, — говорю, — тебя». И правда, бабы, мне не до шуток было. А саму так и тянет ночью посмотреть: кто жнет? Да идти одна боюсь… И вот что удивительно: жнет кто-то ночью, а на земле — ни одного колоска!

— Наверно, днем потерянные колосья подбирает, — сделала предположение Нина.

— Днем, тебе говорят, никого нету… Днем там ездят, и никого не видели.

Галя покачала головой:

— Жнет крадучись… Зачем? Это же…

Еленка обвела всех взглядом, отодвинула недопитую рюмку, тяжело вздохнула:

— Не хотела я вам говорить…

— Да мы уж сами догадались, — робея, проговорила Нина, и выражение ее лица изменилось: из задумчивого оно сделалось плаксивым.

— Шура жнет, — совсем тихо сказала Еленка. — Вы только, бабы, представьте: ночь, луна светит, на семь километров ни души, и одна жнет, торопится… И это уже котору ночь…

Еленка долгим взглядом смотрела через болото на высокий лес, за которым еще перед войной появились маленькие ильинские поля, которые только недавно закончили корчевать — так много до последних лет стояло на них гигантских лиственниц и высоких пней. Теперь два поля соединились в одно, а на маленьком, третьем поле, которое было еще дальше от деревни, и работала по ночам Шура.

Галя зябко передернула плечами и, ни на кого не глядя, проговорила:

— Что-то зашло ей в голову… Докторам бы ее надо показать.

— Только стронься, потом никто не поможет, — уверенно сказала Еленка.

— А ты че, была доктором? — спросила у нее пригорюнившаяся Нина.

— Не была, а знаю.

— Ты у нас профессор, — сказала Нина. — Мы уж, так и быть, не будем с тобой спорить.

Женщины объяснили, кто из них где живет, пригласили в гости и, полюбовавшись букетом цветов на подоконнике, ушли.

Когда не осталось никаких сомнений, что деревня доживает последние дни, я как-то иначе стал на все смотреть. Раньше, бывало, когда мои отец с матерью были живы, я то сено кошу, то дрова заготавливаю, а в свободную минуту еще за грибами, за ягодами схожу; теперь же, когда мы с женой вот уже третий раз жили в пустом доме и делать ничего не надо было, только приготовить поесть, я даже за ягодами не хотел ходить. Мы слонялись по опустевшей деревне, а если уходили в лес, то недалеко и ненадолго.

Один раз, подходя к нашему дому от реки, с огородов, я взглядываю на окна и вздрагиваю: из крайнего к старой избе окна смотрит до боли знакомое женское лицо в платке с яркими алыми цветами. И тут же я вспомнил: это маки в старом кувшине освещены последними лучами солнца, стекло блестит, и кажется, что в окно из избы смотрит женщина в платке…

Я вдруг обнаружил, что мне интересно сидеть на высоком крыльце нашего дома, с которого хорошо видны болото, возвышающийся уступами лес и вершины Саянских гор. Я ничего не мог с собой поделать: ну вот, иду за водой, за дровами, утром растапливаю плиту, помогаю жене, только чтоб не останавливаться, и неожиданно обнаруживаю, что сижу на крыльце или на поваленном заборе на огороде, смотрю на исчезающую речку, меняющиеся облака, на лес, чей-нибудь дом или колодец… Знаю: все это уйдет, только лес да облака останутся, ну и дорога еще, та же самая дорога… И я смотрю на дорогу до боли в глазах…