Евгений Суворов - Голос [сборник]

Из-за неподвижной гряды облаков над Школьным лесом вот-вот появится солнце, и тогда немного поутихнут толпы звенящих комаров и мошки, так облепивших мою одежду, что она кажется покрытой светло-серыми пятнами, которые лучше не трогать. С лица я сгоняю комаров березовой веткой. На стлани, не успевшей просохнуть от последнего дождя, все еще окутанной густым белым туманом, нет ни одного свежего следа, я первый. Даже птицы на меня, так рано идущего, смотрят как на своего — далеко не улетают.

Сворачиваю в лес по Третьей дороге. Она самая широкая, самая старая, со множеством светлых луж и объездов, с клюквенным болотом по правую сторону, на котором, правда не каждое лето, живут журавли. Мне все время кажется, что где-то здесь, недалеко от журавлиного болота, вот под этим молодым сосняком, в котором растут чуть ли не все грибы, была когда-то деревня… «Да, была, — скажет мне потом один из старожилов. — Это не ты догадался, а это в детстве тебе говорили, ты забыл и только вот теперь вспомнил…» И войны здесь не было, и затопления не было — Ангара от нас далеко, — а деревни исчезали по-тихому. Не верилось, что и на месте нашей вырастет такой же лес, по которому, вот как сейчас я, будет бродить мой правнук и верить и не верить, что когда-то была здесь деревня и что родовые корни его здесь, под этим лесом, как и мои, на Буграх, на которых я побывал только в прошлом году. И сумрачно мне стало, оторопь взяла, сожаление, что в начале моей жизни и когда уже был подростком два или три дома оставались на Буграх, говорят, жил еще в одном из этих маленьких домов какой-то старик, какой-то мой дальний родственник. Неизвестно, кем и когда он похоронен… И ведь никакой особой давности нет — за полвека все оказалось преданным забвению, и ни креста, ни могилы — кругом стоит лес, и в нем — следы старых пожарищ…

Я стоял на дороге, охваченный чувством, до этой минуты незнакомым мне или знакомым лишь на словах или по догадке, что не просто так я живу на земле: от меня многое ожидается, многое спросится, и я готов был к этому — воспоминания укрепили меня. Я жалел о потерянном времени, которое не просто же так было мне отпущено, а с каким-то значением. Я появился на свет, стал подрастать, и на меня стали надеяться отец с матерью. А потом на тебя надеются все, даже те, кого ты никогда не видел и не знаешь, и неважно, что с теми людьми тебя разделяют огромные материки, моря и океаны, — расстояния ничего не значат. Однажды тебя кто-то подведет и, что самое горькое, предаст один из самых близких твоих друзей, уйдет любимая женщина, но главное — чтобы ты никого не подвел и тем более не предал. Тогда жить можно, тогда есть на что надеяться…

Никогда и нигде эти мысли не приходили ко мне с такой остротой, никогда я не осознавал себя так глубоко, как здесь, на родине моих предков…

Я смотрел на широкий просвет над клюквенным болотом, по которому сейчас расхаживали два журавля. Чья-то тень промелькнула недалеко от дороги и скрылась за деревьями. Или мне почудилось, или я на самом деле увидел тень боковым зрением? Комары отступились, и я стою не шелохнувшись и смотрю в ту сторону, где скрылась тень. В ушах позванивало от лесной тишины, которую перед этим нарушила своим криком желна, как будто предупредила лесных жителей о моем присутствии. Не помню, чтобы я еще когда так долго стоял и ждал чего-то… Мое терпение было вознаграждено: какая-то птица плавно, по крутой дуге, перелетела с дерева на дерево. Какая птица, я не разглядел за густыми ветвями берез, старых осин и ольшаника, в последние годы захватившего на вырубках огромные пространства и заглушающего в этих местах все остальное.

Под прикрытием ольховых кустов, стараясь наступать только на мягкую траву, я прошел по дороге, а точнее, по объезду с высокой колодиной, заросшей крохотными елочками, возле которой даже в плохое лето попадались самые разные грибы, скрытые от глаз кочками-великанами, на которых можно было сидеть, свесив ноги, и треугольником соснового леса, в самом начале очень густого, непролазного, из которого всегда вылетала какая-нибудь птица, а то и целый выводок. Их, наверное, привлекал маленький, поначалу невидимый ручеек, бивший из-под старой матери-колодины. Человеку даже напиться из него было трудно, и я подумал: «Вот он, ручей, из которого пьют только птицы!»

Тихое, светлое, вдохновенное место! Птицы посматривали на меня из своих нехитрых укрытий и ждали, когда я уйду. «Тирли, да-да, тирли, да-да!» — вдруг запела синичка, похожая на пушистый одуванчик, в который воткнута узкая щепочка-хвостик. Синичка до того распелась, до того ей самой понравилось, как она умеет петь, что она не знала, что делать от удовольствия, и быстро, как попало прыгала с ветки на ветку вверх-вниз, вправо-влево, даже другие синички заслушались, смотрели на веселую синичку, только изредка меняя место, чтобы лучше слышать. Одна из них подлетела к певунье и не то угостила ее, не то просто дотронулась до нее, восхищенная ее пением и весельем. «Ну тебя, ну тебя, ну тебя!..» — начала капризно выговаривать та, как будто хвасталась своими способностями, и я невольно заулыбался.

Я вообще не хожу с ружьем по лесу, птицы об этом очень быстро догадываются и подпускают совсем близко. Большая птица, подслушав мои мысли, снялась с березы и плавно, как будто я видел ее во сне, села на толстой безлиственной ветке старой осины. Я ахнул: это была молоденькая сова! Раньше я встречал старых сов, а это была молоденькая, вот почему я не сразу узнал ее. Я был в восторге, мне виделся в этом какой-то хороший смысл. Я мог разглядеть каждое перышко, но видел только ее большие загадочные глаза, в которые смотрел не отрываясь и чувствовал себя заколдованным: ноги мои задеревенели, и сам я, казалось, вот-вот превращусь в какое-нибудь дерево, на котором будет сидеть сова! Я знал про вечный взгляд совы, слышал что-то про ее мудрость, но не ожидал, что сова может быть такой красивой!

Она давно обнаружила меня и, как будто зная, что я не опасен, медленно, как настоящая красавица, поворачивала голову, улавливая малейшее движение и даже, кажется, дыхание, которое я старался сдерживать. Я разглядел высокие, царственные брови, яркое ожерелье, которым не может похвастаться ни одна красавица в мире, и — что меня поразило еще больше — привычную гордость в осанке… Сова поворачивала голову так, будто смотрелась в зеркальце! Еще секунда, казалось мне, и она сбросит с себя редкостные разноцветные перья и сойдет на землю красавицей в человеческом обличье, счастливая оттого, что кончились чьи-то злые чары, и легко вздохнет от великолепного и чуждого ей наряда! Я готов был превратиться в обгорелый пень, только бы она не улетала; я умолял не бояться меня и придавал этому какое-то особенное значение; я, как и она мне, посылал какие-то сигналы, которыми пользовался только в раннем детстве, когда не хватало слов или когда слова вовсе не нужны были и даже мешали. В эти мгновения, наверное, я был похож на моего пращура, душа которого принадлежала природе, и он со страхом и любовью преклонялся перед ее могуществом и красотой. Как я завидовал ему в эту минуту! Сколько всего мне нужно преодолеть, чтобы матерь-природа снова, как и прежде, считала меня своим сыном, наконец-то опомнившимся от дурного сна!