Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Подрывное устройство, – охотно пояснил он. – Раздобыл магнето мотоциклетное, да ведь без маховика не раскрутишь как следует, чтоб снять с него две тысячи вольт… Думаю, видите ли, с помощью передачи…

– Мгм, – сказал Стяжонок.

– Они технику со всей Европы гонят, – громыхнул насупленный Коваль, – а мы их велосипедом собираемся.

– Ничего, ничего, – успокоил их Стяжонок. – Там есть техника, на фронтах, а нам и этого будет… А вы, товарищ, не из учителей? – спросил он у Бертолета заинтересованно.

– Преподавал до войны.

– Вот! – Старик, гордый подтвердившейся догадкой, взглянул на Топоркова, который молчаливо обтесывал тонкую колесную спицу. – Сразу видно: речь культурная. – И вздохнул: – Ох, нема учителей нынче. Ребятишки растут, как волчата – ни тебе алгебры, ни стишка выучить, будьте любезны! Скорей бы вы до дела повертались!..

…Из маленькой бревенчатой бани, что стояла неподалеку от клуни, близ ручья, выскочил распаренный, завернутый в серое рваное рядно Левушкин. Глаза его светились весело: он был прирожденный солдат, Левушкин, он умел ценить минутную утеху, зная, что от боя до боя недолог путь.

– Дуй в баню, Бертолетик! – крикнул он. – Теперь я понимаю, почему на флоте перед сражением приказывали мыться – и во все чистое. С легким паром приятнее возноситься…

Но недолго наслаждался Левушкин покоем и махоркой, которую щедро отсыпал ему в газетный листок одноногий Коваль. Медсестра Галина вышла из клуни с огромной деревянной бадейкой в руке и тут же приметила праздного разведчика.

– Левушкин! – скомандовала она. – Хватит прохлаждаться. Неси горячую воду, Степана вымою прямо в клуне, чтоб не трясти!

– Слушаюсь, ваше милосердие, – сказал Левушкин и поднял глаза на Галину. – А может, я с ездовым справлюсь? Тебе, может, неудобно?

– Дурак! Ну, дурак! – сказала Галина и принялась развешивать на оглобельных тяжах влажные рыжие бинты. – Неудобно?! Это когда вам руки-ноги режут, когда кость скрипит, вот тогда мне неудобно. Тазы с кровью вашей мужской выносить – вот что мне неудобно, – добавила она с болью, сдавленным голосом. – А все остальное – удобно. – И она, развесив стираные бинты, скрылась в клуне.

– Трудящая девушка, – сказал Стяжонож и одобрительно крякнул.

– Добрая будет жинка, – подтвердил мрачный Коваль. – Жива бы осталась.

– Эх, товарищ командир, – обрядился Стяжонок к молчаливому Топоркову. – Погостили бы у вас денька хоть три. Дали б людям роздыху. Усталый народ!

– Нельзя, – ответил Топорков, продолжав равномерно взмахивать топором.

– Да и на вас поглядеть – кожа да кости. Как только топор держите!

– Нельзя, – повторил Топорков. – Завтра выходить.

– Приказ, значит, – сказал Коваль. – Ну что ж… Ваше дело такое, военное. Вот только раненый при вас – непорядок это. Раненый вам помеха. Да и ему спокой нужен, може, и выживет.

– Что вы предлагаете? – спросил Топорков. – К вам сюда ведь немцы наведываются…

– Сюда – да. Тут его оставить, это верно, рисково. А вам все равно мимо лесного кордона идти. Там его и оставите. Там тихо. Самого объездчика Ивана полицаи забрали, Щиплюк с ним свои старые, довоенные счеты сводит. А дети его там, мы им всем миром хлеб, другой какой харч поставляем. Так что лишний рот нам не в тягость. А он, може, и выживет.

– Мы подумаем, – сказал Топорков.

Горела над деревней лимонная осенняя заря. Пригасал день, дома темными кубами вставали на желтом небе.

Топорков с автоматом за плечом шел по пустой улице. Подошел к мазанке, за плетнем которой, несмотря на поздний час и холод, как солнце, пылали золотые шары.

Топорков прошел за калитку и, тяжело дыша, перешагнул приступку. Постучал.

– Заходьте, заходьте! – ответил стуку певучий женский голос.

В светелке горела керосиновая лампа – неслыханная роскошь для военных времен, стены были гладко выбелены, и пергаментное лицо майора слилось с их фоном.

– Сидайте! – сказала женщина и смахнула с табурета несуществующую пыль.

Ей было около сорока – крепкая, с крепкой грудью, с темными крепкими руками. Перед ее живостью и здоровьем Топорков казался бесплотным, как тень.

– А где сам? – спросил майор.

– Щас, щас, – сказала женщина, обеспокоенно покосилась на автомат и вышла в коридор, там загрохотала какими-то задвижками.

Топорков окинул взглядом горницу: взбитые подушки, чистый глиняный пол, герань и «слезки» на подоконниках и фотографии, фотографии… А между окнами в обрамлении рушников главная фотография: Он и Она, оба в чем-то схожие, крепколицые, скуластые, серьезные, видать, очень хозяйственные.

Топорков вяло, ссутулившись, сел на табурет. Он и Она следили со стены за каждым его движением.

Прогрохотало, проскрипело в сенях, и в светелку вошел мужчина с кудлатой свежей бородкой и густыми пепельными космами.

Они пристально вглядывались друг в друга – бородач и Топорков. Лицо мужчины наконец выразило несмелую радость.

– Значит, все-таки Топорков! А я гадал: он или нет…

– А я тебя сразу узнал, капитан Сыромягин, несмотря на бороду!

Мужчина приложил палец к губам и оглянулся на дверь.

– Лейтенант, а не капитан, – прошептал он. – Для конспирации.

– Ближе к народу? – спросил Топорков и указал на табурет напротив. – Садись.

Протянутой руки он не заметил. Сыромягин сел и беспокойно заерзал.

– Значит, и ты бежал… – и густым зычным голосом крикнул в дверь: – Фрося, тащи закуску и все прочее!..

Хозяйка влетела с тарелками и бутылкой так стремительно, словно стояла, томясь, за дверью, как генеральский вестовой. В ней чувствовалась добрая довоенная выучка.

Толстое, нежнейшего мраморного рисунка сало было на этих тарелках, и кровяная колбаса была на них, нарезанная темно-вишневыми ломтиками, и лучок, и крупнокалиберные чесночины.

– Ты когда бежал? – спросил Сыромягин.

– Неделю назад.

– А я уж два месяца. Летит время!

– Да, – согласился Топорков, не сводя с Сыромягина пристального взгляда.

– Эх, были мы в зубах самой фашистской смерти, а теперь вот на свободе. Не верится! – сказал Сыромягин и поспешно разлил самогон в стаканы.

– После тебя в нашем бараке каждого пятого расстреляли, – тихо сказал Топорков. – Двадцать человек!..

– Да, это уж у них порядок железный! Сволочи…

– Я четвертым оказался.

– Повезло! Эх, майор. Ну, что смотришь так, не пьешь? На войне – кому везет, кому нет. Сам знаешь. Осуждаешь, что ль? Все мы побывали в переделках, огонь и воду прошли. И судьба распорядилась, кому какой жребий. Мог и я оказаться пятым.

Стакан в его руке нерешительно завис над столом.

– Да, жребий, – сказал Топорков задумчиво. – Полицаи не беспокоят?

– Прячусь. Деревня дружная, предупреждает. Староста свой, дурит немцев.