Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Что-то тяжело стало идти, дед, – сказал он Андрееву с виноватым выражением.

Медленно по песчаной дороге, рассекающей леса, двигался одинокий обоз. Было тихо. Обнаженные деревья стояли в предснежной задумчивости. Облетели за эту холодную ночь и дубы. Пусто и светло стало в лесах.

Топорков, сидя в телеге рядом с Андреевым, развернул карту.

– Что-то немцы от нас отстали. Потеряли, что ли? – обеспокоенно спросил Топорков.

– Да, спокойно идем, – отозвался Андреев. – Вот так бы и идти до самой до Сночи.

– Нельзя. Никак нельзя, – качнул головой Топорков. – Станут немцы нас в другом месте искать, на тот, на настоящий обоз могут нарваться.

– Да, прав, выходит, Левушкин: мы свою судьбу с собой несем, как верблюд горб… – вздохнул Андреев. – Ну что ж… Нам-то с вами что! Мы-то с вами хоть пожили. А вот молодых очень жалко.

– Да, пожили… Вам сколько, Андреев?

– Шестьдесят три годочка. А вам?

– Тридцать.

– Сколько? – переспросил Андреев, и клинышек его бородки приподнялся от удивления. – Как тридцать?

– Тридцать. Недавно исполнилось.

– А-а… – простонал Андреев, пристально рассматривая майора. – Война это! Война, вот что она с людьми делает! Говорят, считай лета коню по зубам, а человеку – по глазам… А по глазам-то вам все пятьдесят…

Длинный тощий палец Топоркова долго блуждал над извилистыми линиями карты. Затем Топорков поднял голову, сказал Андрееву:

– Поворачивайте вот сюда, – и указал на заросшую лесную дорогу.

– Куда это, товарищ майор?

– На лесной кордон. Попробуем исключить из этой опасной нашей игры хотя бы медсестру и раненого…

Затем Топорков на ходу слез с телеги и остановился на обочине, ожидая, пока с ним поравняется повозка, на которой ехала медсестра.

Упряжки шли одна за другой, дружно, не требуя присмотра людей в ставшем уже привычным для животных порядке и ритме.

– Вилло, – сказал Топорков, не глядя в глаза Бертолету. – Пойдете сзади, в прикрытии, метрах в ста от обоза.

Он видел, как Бертолет, не сводя глаз с медсестры, мало-помалу отстал и скрылся за деревьями.

– Сестра! – сказал майор, шагая рядом с медленно вращающимся и подпрыгивающим колесом. – Мне надо с вами поговорить.

Галина отвела взгляд от дороги, за поворотом которой исчез взрывник, и встревоженно посмотрела на майора.

– Вам нужно остаться на кордоне вместе с раненым, – сказал майор.

– Нет, – поспешно возразила Галина. – Нет!

– Выслушайте, – сказал майор. – Скоро начнется самое трудное. Он не выдержит. – Топорков кивнул в сторону спящего Степана. – Ему и так становится хуже от тяжелой дороги, от тряски. В деревне его нельзя было оставить.

Он прямо и коротко взглянул ей в лицо.

– Девочка, дорогая, я все понимаю…

Впервые за все время обозной жизни в речи строгого и сдержанного майора прозвучало местоимение «ты», и медсестра, холодея от этого дружеского обращения, не сводила глаз с пергаментных щек и бледногубого рта.

– …Но это необходимость.

– Вы хотите, чтоб я живой осталась? – сказала Галина. – Вы этого хотите!

– Я хочу, чтобы все живы остались, – ответил Топорков, и сухие его глаза заблестели. – Но если мы будем везти раненого дальше, то не сохраним ни его, ни здоровых.

– Все верно, верно, – сказала Галина, прижимая руки к груди и бледнея все больше. – Только вы все по закону рассуждаете, по логике, а не можете понять…

– Ты не права, – тихо возразил майор. – Я могу понять. Просто мне приходится думать сразу за очень многих людей, но понять я могу. У меня на Большой земле жена. Такая же молодая, как ты. Ей двадцать лет. Я поздно женился, перед самой войной. Она очень хорошая, очень красивая. Такая красивая, что мне приходится заставлять себя не думать о ней. Иначе становится очень тяжело, и я боюсь не выдержать… Война, девочка, война, и от этого факта мы никуда не можем скрыться.

Неутомимо вращающееся колесо отсчитывало секунды, и с каждой промелькнувшей спицей приближался кордон.

Дом объездчика стоял в таком густом темноствольном дубовом лесу, что темный, с замшелой деревянной крышей казался органической составной частью этого леса, чем-то вроде гигантского пня… Под крышей и над наличниками была приколота длинная доска с надписью:

Прямо перед избой был колодец с низким срубом и журавлем и долбленая колода-поилка, и лошади, дергая телеги, тотчас потянулись к ней, и замычала, почуяв запах свежей воды и жилья, уставшая «голландка».

На ступеньках сидел Левушкин.

– Не открывают, – пожаловался он, когда обоз остановился у кордона. – У них, видишь, мамки тоже нет…

Занавески на двух небольших пыльных окнах, раздвинулись, и за темным стеклом показались и скрылись лица.

– Идите вы, сестра, – сказал майор.

Она поднялась на ступеньки, звякнула несколько раз щеколдой, нажав на отполированную пальцами металлическую пяту, и постучала.

– Не откроем! – раздался звонкий мальчишечий голос. – Боимся!

– Чего ж вам меня бояться? – спросила Галина. – Разве такие полицаи бывают?

Занавески раздвинулись, за дверью послышался шепот…

В избе ее встретили четыре пары настороженных ребячьих глаз. Погодки – старшему было лет двенадцать – смотрели на нее, сжавшись тесной кучкой в углу.

– Ну, здравствуйте, – сказала она.

Они молчали. Затем старший, с выпачканным золой лицом, выступил вперед и сказал:

– Татку полицаи взяли. И Клавку тоже…

Следом за медсестрой в дом вошел Левушкин, с автоматом, в сбитой набекрень пилотке, с дерзкими светлыми глазами. И ребячьи лица загорелись.

– Ну как, орлы, не боитесь больше?

– Дядька, а вас за оружие Щиплюк может забрать, – сказал старший. – Он сердитый. Он у нас ружье охотничье забрал.

– И корову, – добавила младшая девочка.

– А я его самого заберу, если встречу, – сказал Левушкин. – У меня для полицаев специальный мешок есть…

Дети улыбнулись и выдвинулись из своего угла, осмелели.

– А хотите, мы вам тетеньку эту симпатичную оставим, носы вам вытирать? И корову.

– Хорошая? – спросил старший.

– Кто? – в свою очередь спросил Левушкин.

– Да корова!

– Хозяйственный мужик! – похвалил Левушкин. – Сразу видно – главный в доме, по существу задает вопросы. Корова, брат, во!

– Насовсем или так, подержать?

– Насовсем. Корова непростая. Она нас от фрицев спасла, – и, видя, как детвора в изумлении поспешила открыть рты, добавил: – Тетя Галя вам потом расскажет. Принимай, Галка, хозяйство!

В углу, на подушке в наволочке из грубой пестряди, белело круглое плоское лицо ездового Степана.

Вокруг Степана на табуретках и лавках расселась детвора, жующая, глазастая, с ломтями черного хлеба в руках. Плясало в печи пламя, и дом был наполнен теплом и чистотой.