Тоомас Винт - История со счастливым концом

Остолбенев от ужаса, Эрвин смотрел, как из его супружеской постели в разодранном платье выползла женщина, у которой одна нога была голой, а на другой красовался сапог.

Из ванной послышалось характерное рыгание, сопровождаемое чем-то вроде омерзительных воплей.

Это переходило всякие границы. В порыве неистового бешенства, Эрвин схватил с постамента помпезную бронзовую фигуру и кинулся в ванную. Дверь была нараспашку, на коленях, навалившись грудью, висела над унитазом раскисшая жена, совсем как сплющенная в тяжелой аварии машина. Зрелище лишь усилило злобное отвращение и вызвало безумный позыв покончить с этим, но неожиданно Эрвина остановила возникшая перед глазами картина, на которой он увидел все то, что могло бы свершиться через мгновение. И тут Эрвин услышал собственный рык — жуткий, тягостный, который разом остудил его и заставил выпустить из рук тяжелую бронзовую статуэтку. После чего он буквально убежал из своего дома, если это могло уже называться его домом!

Мало-помалу успокаиваться Эрвин начал только к вечеру, когда словно после бега в амоке остановил свою машину на опушке леса, где среди пятен снега уже были разбросаны частые проталины.

Он думал, что если сейчас выбросить Хелен из дома, то деваться ей некуда… И уже совсем трезво прикинул, сколько осложнений это принесет фирме, в которой Хелен по документам принадлежат 40 процентов, да вдобавок ко всему и новая квартира оформлена на ее имя.

В конце концов, решил он, не настолько и страшны эти запои Хелен.

Эрвин слышал истории о том, как опустившиеся на самое дно алкоголики годами не пьют, как с помощью каких-то ампул и кодирования добиваются того, что алкаш и капли в рот больше взять не может. Нет безвыходных ситуаций, есть лишь потерявшие надежду люди, подумал он и вставил в проигрыватель четвертую симфонию Сибелиуса.

Только теперь Эрвин заметил окружающую его природу и то, что мартовские низко плывущие облака стали оставлять за собой редкие проплешины, через которые на землю проникал яркий свет. Он подумал: ветер потихоньку очистит небо.

При звуках аллегро Эрвин сунул за щеку дольку найденного в бардачке шоколада и уже совсем умиротворенно стал рассматривать пейзаж за окошком. Справа от дороги простиралось еще покрытое грязным снежным ковром поле, доходящее вплотную до живописно синеющей и залитой светом лесной опушки. Внезапно прямо перед ним, прорвав облака, показалось пылающее вечернее солнце. У Эрвина возникло странное впечатление, что именно музыка подстегнула природу. Заснеженное поле впитало вечерние тона, унылый мир преобразился и стал возбуждающе цветным, но музыка не гармонировала с радостной игрой красок. Сибелиус был Сибелиусом, он не дарил особой надежды, а вовсе ставил трудные вопросы, которые с последними звуками симфонии так и оставались висеть в воздухе.

Настроение Эрвина свелось на нет. Приступ бешенства, захлестнувший его дома, казался теперь чем-то далеким и противоестественным. Он не мог поверить, что это он недавно испытал дикое, безумное чувство, которое под видом вспышки гнева, послало его убить свою жену. Душа Эрвина постепенно начала наполняться тяжким грузом вины, избавиться от которого было не так-то просто.

— Чертова баба! — клял он финскую подругу жены, явную алкоголичку, с которой Хелен познакомилась пару лет назад, когда ей приходилась по работе часто бывать в Хельсинки. Недавно та переехала жить в Таллинн. Эрвин считал, что не будь этой финки, все бы не зашло так далеко. Как Хелен сама-то не понимает, что эта тянет ее за собой в пропасть, с возмущением думал он.

На следующее утро — от того утра в памяти Эрвина отпечатался необыкновенно яркий солнечный свет, словно бы за ночь в мир ворвалась настоящая весна, — они впервые заговорили обо всем, называя вещи своими именами. Хелен казалась раскаявшейся, была очень тихой и выглядела больной. Какой-то осунувшейся. Но когда разговор коснулся необходимости обратиться за помощью к врачу-наркологу, она с неожиданным пылом принялась утверждать, что на самом деле алкоголь для нее никакая не проблема.

— Нет, проблема, — ледяным тоном возразил Эрвин. — Пора взглянуть на себя со стороны. Не за горами время, когда ты превратишься в такую же, как эта пьянь через дорогу.

— Пойми, никакая я не алкоголичка! — воскликнула Хелен с истеричной горячностью. — Обещаю, что не буду больше пить, и увидишь, я свое слово сдержу.

В глубине души Эрвин осознавал, что вполне возможно он и впрямь перебарщивает в своих оценках. Действительно, что общего у Хелен с этой старухой, живущей через улицу в деревянном доме и ковыляющей с детской коляской в постоянных изнурительных поисках опохмелки. Когда они после переезда в новую квартиру впервые увидели, как эта нетвердо держащаяся на ногах и испитая женщина гуляет с младенцем, они даже испугались, но, приглядевшись, поняли, что коляска забита пустыми бутылками и наверняка только благодаря этой коляске старуха удерживалась в вертикальном положении. Зрелище было удручающим и наводило тоску, оно повторялось из недели в неделю, а прошлой зимой внезапно прекратилось.

А тем утром Эрвину показалось, что Хелен всерьез согласилась со всем, что он запланировал на их совместное будущее. Они пришли к выводу, что Хелен надо опять пойти на работу и любыми способами избегать своих нынешних подружек-выпивох, а поскольку к врачу идти она отказывалась, то было решено обратиться за помощью к альтернативным целителям.

Следов пьяной гульбы к этому утру уже не наблюдалось, радостное весеннее солнце заглядывало в кухонное окно прибранной квартиры, и создавалось впечатление, будто ничего особо ужасного, тем более непоправимого не произошло. Даже банковские карточки жены были целы. Вечером того дня от Хелен уже не разило ни пивом, ни вином, ни водкой. Она мучилась похмельным синдромом и молча терпела, а Эрвин не мог, да и не хотел через силу ложиться в супружескую постель. Недавняя картина, как оттуда выкарабкивается жена в разорванном платье, каменным изваянием стояла перед глазами и была до ужаса похожа на юношеское воспоминание об одной тартуской потаскухе, пару дней прослужившей подстилкой в их комнате в студенческой общаге. У той тоже одна нога была в сапоге с высоким голенищем. В тот раз.

Эрвин постелил себе на диване в кабинете, и это было впервые за все время их супружества, когда оба были дома, но спали порознь.

Целая неделя прошла спокойно, и Эрвину уже показалось, что жизнь начинает входить в наезженную колею. Тут наступил день их свадьбы, двадцать шесть лет, и когда вечером он пригласил жену поужинать в ресторане, то почти без колебаний заказал бутылку шампанского. Все же дата, и ее следовало отметить. В тот вечер он не стал стелить у себя в кабинете, но его неприятно поразило то напряжение, что гнездилось в супружеской кровати, словно за это короткое время они стали друг другу совершенно чужими, а когда, наконец, он отважился коснуться жены, та отпрянула.