Данила Давыдов - Опыты бессердечия

В одном из подвалов горит свет: заглянуть? Заглянул, не обращая внимания на решетку. Тусклая лампочка на шнуре, в полуметре от потолка, посреди неравноугольной комнаты; коробки неведомо с чем, одна на другой, в несколько рядов, стол, на столе – жестяная кружка и чайник, и более ничего, и никого нет и быть не должно. Да, подумал, именно здесь и именно так, а иначе нельзя. Слезы льются вовсю. Вытер рукавом, дальше пошел. Автобусная остановка, но ни автобуса, ни следов его, да и какие следы в половину третьего? Дом позади остановки почему-то знаком; вспомнил, точно такой же – в совершенно другом районе. И люди здесь должны не такие жить, иными правилами руководствоваться, иначе на жизнь зарабатывать. Окна все темны, лишь в одном свет, но занавешено. Однако встал, вглядываясь в оранжевую ткань. Кто-то сидит, на кухне, должно быть; изредка, касанием локтя, штора приводится в еле заметное движение. Потом свет гаснет и через мгновение зажигается в соседней комнате. Заметил часть головы, вернее – лишь волосы, светлые, неведомо – женские или мужские, рука потянулась к полке, что-то взяла, пропала. Всматриваясь, продрог; стало совсем невмоготу – пошел прочь или же, честность необходима, побежал, стуча зубами, и бежал до тех пор, пока не увидел себя, отраженным в какой-то опустошенной витрине. Скоро домой, здесь уже недалеко. Через дорогу – машин, разумеется, нет, только светофор, как часы, работает. Маленький парк, в котором лет в семь или восемь превращался в нашего или фашиста, чтобы победить или оказаться поверженным. Отделение милиции: горит свет, но смотреть и неинтересно, и небезопасно. Еще дорога, поменьше. Надо идти, как шел, и есть надежда быть минут через пятнадцать дома. Фабрика, производящая неведомо что: и в ней есть окна, и они горят. Там работают круглые сутки, сооружают таинственное оправдание. В окна не заглянуть, они на высоте четвертого этажа. Да и зачем, и так все известно. Возвращаясь домой, протрезвел. В окна собственной квартиры видны голые ветви деревьев, крыша депо, снег на крыше; если же посмотреть снаружи – вряд ли что-нибудь интересное можно заметить. Но никогда не было больно так и так весело. Заснул, не раздевшись.

1998

Решение моего дела все откладывалось и откладывалось, и я решил действовать непосредственно через суд. В то утро мне долго пришлось искать здание суда по указанному в справочнике адресу; уже почти отчаявшись, я наконец вышел к четырехэтажному дому, недавно, судя по всему, выкрашенному в бледно-желтый цвет. Я вошел в единственный подъезд и приготовился к пристрастному разговору с охраной; но вход никем не охранялся, даже вахты не было. Поднявшись по старой лестнице – предпоследняя ступенька чуть шаталась, – я оказался в полутемном коридоре, который вел, очевидно, в зал суда: дверь была приоткрыта, из щели смущенно падал луч искусственного света. Направившись в зал, я надеялся застать кого-нибудь из служителей, но и это помещение оказалось пустым, однако откуда-то раздавались приглушенные голоса. Прямо перед собой я обнаружил железную дверь, она была безнадежно заперта. Оглядевшись, я заметил еще одну дверь, в глубине зала, за судейскими креслами. Дверь была недавно покрашена олифой, замочную скважину на ней обнаружить не удалось, а ручка находилась несколько выше обычного месторасположения дверных ручек. Я постучал, но никто не ответил на мой стук, разговор за дверью продолжался как ни в чем не бывало. Тогда я открыл дверь без спроса и вошел в маленькую комнату с голыми стенами и плотно занавешенным окном. В центре комнаты стоял стол, окруженный пятью-шестью стульями. За столом сидели двое мужчин лет пятидесяти, похожие на сторожей, и пили чай. В углу, погрузившись в старое облезшее кресло, покрытое выцветшей синей тканью, сидел третий человек; он читал газету – «Московский комсомолец», кажется, – и поэтому лицо его было от меня скрыто. Сидевшие за столом ленивым жестом пригласили меня присоединиться к их чаепитию; один из них налил в эмалированную кружку кипяток из электрического самовара и передал мне, показав рукой на пакетики с заваркой и сахар, призывая к самостоятельным действиям. Я подчинился; мне показалось, что эти люди кого-то ожидают – быть может, судей. Они, похоже, сидели уже довольно долго и разговаривали как-то нехотя, не придавая значения собственным словам. Человек с газетой не принимал в разговоре участия, более того – он вообще не реагировал на происходящее в комнате. Один из собеседников, – тот, что предложил мне чаю, – говорил меньше другого, в основном односложно отвечал на его реплики. Речь у них шла, насколько я понял, о каком-то их общем знакомом, который повел себя не так, как от него ожидали; впрочем, так ничего определенного и не сказав на эту тему, они заговорили о политике. Разговор начинал приобретать уже совершенно отстраненный и не имеющий для обоих собеседников никакого интереса характер, паузы повисали чаще и чаще. Прошло наверное, часа полтора или даже больше; я уже начинал не в шутку беспокоиться. Собеседники, допив очередную порцию чая, встали и молча, друг за другом, вышли из комнаты. Человек с газетой был все так же невозмутим; можно было бы подумать, что он умер, если бы изредка он не переворачивал газетные страницы. «Простите, – решился я обратиться к нему, потому что не мог больше ждать, – не знаете ли вы, как и кому я могу подать свою жалобу?» Он опустил газету на колени, улыбнулся. Муха, неуместно прожужжав, села на стол около моей кружки. «Жалоба не нужна: твое дело только что решено,» – промолвил человек и вновь погрузился в чтение.

1997

Его звали Юлий, и он стоял на Московском вокзале, спиной к путям. В правой руке он держал черный чемоданчик с портативной пишущей машинкой, на левом его плече висела темно-бордовая сумка, набитая чем-то до отказа. Он вышел на площадь Восстания. Его лицо выражало чрезвычайную серьезность. Он был похож на еврея, но не был евреем. Все принимали его за еврея, и он не брался никому разъяснять возникающие в связи с этим недоразумения.

Юлий сел в какой-то трамвай, неважно, в какой, по крайней мере, в какой-то, вывезший его на Литейный проспект. Там Юлий вылез, осмотрелся, понял свою ошибку. Спросив у старушки, памятуя давние мамины рекомендации, дорогу, он тяжело вздохнул. Это ему понравилось, и он тяжело вздохнул еще раз. Побрел по проспекту, дошел до набережной Робеспьера, остановился, посмотрел на Неву. Перешел по мосту туда, куда велела старушка, восхитился Финляндским вокзалом, сел на автобус. И поехал, поехал.

Звали его Юлий, а фамилия не уточняется. Пишмаш позвякивал в чемодане. Следует отремонтировать, думал Юлий. За окном мелькали картины, ничему не тождественные. Платя деньги кондуктору, Юлий думал о своем. Глядя на незнакомые местности, Юлий думал о своем. Потом он вышел и пожалел об этом.

Читать дальше