Юлия Друнина - Избранные произведения в 2 томах. Т. 2. Стихотворения 1970–1980; Проза 1966–1979

Последний путь через серый тюремный двор. Последний глоток свежего воздуха…

Мне не удалось познакомиться с архивами Плётцензее – все они хранятся в Белом доме в Вашингтоне. В моем распоряжении оказался акт лишь об одной казни – над некоей Эмми Цеден. Но все эти акты похожи один на другой, как две капли воды. Отличаются только количеством секунд – в течение которых продолжается гильотинирование, от семи до восемнадцати…

Должно быть, это время зависит от поведения жертвы, расторопности палачей, исправности механизма…

Итак – акт казни:

Берлин. Плётцензее – 9 июня 1944.

(Штрафная тюрьма)

Приведение в исполнение приговора о смертной казни над Эмми Цеден. Присутствовали:

Ответственный за исполнение приговора: доктор Клюгер

Представитель юстиции юрист Карпе

В 13.00 часов осужденная, со скованными за спиной руками, была приведена двумя стражниками. Берлинский палач Рёттгер стоял со своими тремя помощниками.

Кроме того, присутствовал:

Тюремщик такой-то (подпись неразборчива).

После удостоверения личности осужденной палачу было поручено исполнять свои обязанности. Осужденная спокойно, не теряя самообладания, легла на гильотину, затем палач обезглавил ее и доложил, что приговор приведен в исполнение.

Вся процедура казни продолжалась семь секунд.

Подписи доктора Клюгера и юриста Карпе.

«…Вы были с 1933 по 1945 год членом преступной нацистской партии и во время войны работали в пропагандистском аппарате нацистского государства. 24 января 1967 года вы осмелились возложить венок у памятника жертвам нацизма в Плётцензее. Из уважения к памяти этих жертв, мы считаем недопустимым, чтобы их чествовал человек, пропагандировавший нацистский режим…»

Это отрывок из открытого письма западноберлинских и западногерманских деятелей литературы и науки канцлеру Кизингеру. Под письмом тридцать семь подписей. Среди них имена таких известных поэтов и писателей, как Ганс Магнус Энценсбергер, Гюнтер Грасс, Рейнгард Летау, Кристоф Мекель, Ганс Вернер Рихтер, Вольфдитрих Шнурре, Фолькер фон Тёрне…

Со времени нашего появления в Евангелической академии не прошло и недели. А ощущение такое, словно мы здесь уже вечность. Но и «вечность» кончается – бегут последние сутки.

Из-за фантастически уплотненного, длинного рабочего дня и из-за того, что от академии до центра более двадцати километров, мы фактически так и не познакомились по-настоящему с городом.

То, что нам показывала из окна туристского автобуса очаровательная девушка-славистка (защищающая диссертацию по милому, но отнюдь не самому значительному для русской литературы произведению – «Детские годы Багрова-внука»), мне почти ничего не давало.

Чтобы почувствовать город, я обязательно должна в одиночестве побродить по улицам, потолкаться без дела в магазинах, посидеть в кафе, проехать в подземке, незаметно понаблюдать за парочками, поглазеть на уличные сценки, зайти в гости и к интересным, ярким людям, и к таким, которые интересны для литератора именно своей неинтересностью.

Из всего этого и создается ощущение города, его индивидуальности, его светлых и теневых сторон.

И все это надо делать без спешки, не чувствуя себя официальным лицом, не имея вроде бы никакой цели. Но за этой «бесцельностью» маячит где-то самая важная для художника цель – проникновение в душу города.

А сейчас получилось так, что мне удалось пройти только по мрачному цементу Плётцензее да по нарядным тротуарам Курфюрстендам – главной улице города.

Если говорят, что Вест-Берлин – витрина западного мира, то Курфюрстендам – витрина Вест-Берлина. Причем не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова: вся улица – сплошная витрина. Яркая, броская, зазывающая. «Купи меня! Купи меня!» – кричат, принимая обворожительные позы, красавицы шубки. «Купи меня! Купи меня!» – вторят им кокетливые брючки, обтягивающие узкие бедра пикантных манекенов. «И меня! И меня!» – смущают слабые женские души очаровательные сапожки всех цветов и фасонов. «Купи! Купи! Купи!» – кричит, шепчет, воркует Курфюрстендам.

Я не сразу сообразила, что же кажется мне странным в зеваках, зачарованных сладким зовом курфюрстендамских сирен. И вдруг поняла: неприятно поражает обилие у витрин юных парочек. Шестнадцати – восемнадцатилетние Ромео и Джульетты (им бы смотреть друг на друга да на звезды!) прилипают носами к стеклу и, не в силах оторваться, с азартом и знанием дела обсуждают достоинства кухонного набора или ультрамодного мужского белья, обшитого кружевами…

И, как всегда на Западе, меня удивляет отсутствие покупателей в книжных магазинах и то, что в подземке или в автобусе никто не читает. Невольно вспоминаю дорогих моих москвичей, которые даже в час «пик», стоя на одной ноге в переполненном вагоне, ухитряются-таки вытащить книгу или газету и уже ни на что не обращать внимания…

И хотя на первый взгляд кажется, что нет никакой связи между юными парочками у витрин и утверждением Евы Крамм, что в ее стране поэзия – «выражение переживаний одиночек», мне думается, связь эта существует…

Нет, я отнюдь не против кухонных наборов – разумеется, все, что облегчает быт, можно только приветствовать. И в конце концов если некоторым представителям сильного пола нравится носить штаны с кружевами – на здоровье! Но скучно, когда сияние начищенных кастрюль перекрывает сияние звезд…

К моему спутнику подошел какой-то господин, вежливо протянул двадцать пфеннигов. Мы вытаращили глаза на него и друг на друга… Потом нам объяснили, что здесь считается неприличным попросить закурить, не предложив плату. Ну и ну!..

По совершенно понятной ассоциации мой спутник вдруг затянул, не обращая внимания на косые взгляды шокированных прохожих:

Ох, все-таки здорово, что этот самый «телец» царит не над всей Вселенной, – как невыносимо скучно было бы жить на свете!..

Конечно, и у нас на Родине не без равнодушных, алчных людей. Но они – отклонение от нормы, мещане, которые изо всех сил стараются скрыть бедность своей души, а не выдавать ее за добродетель, потому что знают – их будут презирать.

Это культивируемое революцией презрение к мещанству – тоже благодатная почва для расцвета поэзии.

На дискуссии в академии мы были в особом климате – нас окружали в основном как раз те «странные», влюбленные в поэзию одиночки, о которых упоминала Ева Крамм.

А здесь, на роскошной Курфюрстендам, – образцово-показательной витрине Западного Берлина, снова и снова вспоминала я удивительные своей точностью и глубиной строки из интервью Сергея Есенина, данного им в 1922 году в Берлине корреспонденту русской эмигрантской газеты: