Генрих Бёлль - Женщины у берега Рейна

Отец. Понимать-то понимаю, и тем не менее я огорчен. Даже если фамилия Рихтер, все равно за ней что-то стоит, что-то с ней связано. Нехорошо отрекаться от родовой фамилии, это огорчительно. Все-таки Ева еще графиня Крейль, и если у нее с Гробшем будет ребенок…

Сын. Он будет носить девичью фамилию Евы – Плинт, если я не признаю своего отцовства.

Отец. А ты признал бы?

Сын. Если бы об этом попросила Ева и тебе это доставило бы радость, то да. У тебя появился бы тогда графский внук, в котором не было бы ни капли графской крови, ведь Гробш – пролетарий.

Отец. Ваш маленький Генрих будет на три четверти граф и носить фамилию Рихтер. А вель я мог бы его усыновить.

Сын. Только с согласия матери. Впрочем, ты ей нравишься…

Отец. Она мне тоже. Я лишь возражаю, когда дают угаснуть роду… Ты меня удивил тем, что рассказал о Брюсселе, Неужели там тебе было так плохо?

Сын. Ева старалась делать жизнь сносной, причем титул графини ей очень помогал. Разумеется, мы тоже устраивали приемы для людей из НАТО и ЕЭС, балы, экскурсии, веселились, острили, танцевали… и стреляли – на охоте, понятно… но пустоту ничем не заполнишь, и я начал понимать, что люди от пустоты совершают страшные глупости – либо стреляются, либо спасаются бегством. Впрочем, такого рода людей можно встретить и здесь среди лоббистов и охотников, владельцев роялей Флориана и Бранзена, Капспетера и Кренгеля. И звуки слышатся отнюдь не шопеновские. Кронгеля я тоже встретил тут, он очень мил… и все они тоже плакали, когда он – тот – вскоре умер.

Отец. Ты действительно уверен, что его можно было спасти?

Сын. А как ты полагаешь, из-за каких записей, документов и прочих бумаг посадили в тюрьму это дрянцо Бингерле?

Отец. Сегодня его должны выпустить.

Сын. Да смилостивится над ним господь!

Отец. Ты так думаешь или ты в этом уверен?

Сын. Нет, скорее уверен. На карту опять поставлены интересы государства – вместе с интересами Кундта. Его утробная гениальность ведь состоит в умении смешивать свои интересы с государственными таким образом, что государство оказывается Кундтом, а Кундт – государством.

Отец. Все эти предположения и слухи ничего не доказывают.

Сын. Да, ничего не доказано, ничто из этого не имеет силы доказательства. Я все-таки юрист, отец. Доказательства, однако, могут исчезать и быть уничтожены. Это знает любой правовед.

Отец. Ты забываешь, что я тоже юрист. Приговор не может быть вынесен на основании документов, которые считаются пропавшими или уничтоженными.

Сын. Правильно. И никакого приговора вынесено не будет. Но ты.недооцениваешь эффект просачивания. (Отец смотрит вопросительно.) Остаются туман, неясности, остается невыясненное, ничто фактически не проясняется. Остается яд, и он просачивается, впитывается, так сказать, в душу народа. Глубоко впитывается. Яд, опасный яд.

Отец. Не могу в это поверить.

Сын (подняв кофейник). Еще чашку?

Отец. Нет. Не могу поверить, что Хальберкамм и даже Блаукрем:р…

Сын. А Элизабет в психушке-люкс?

Отец. Она действительно сумасшедшая.

Сын. Это он свел ее с ума.

Отец. Наболтала, а доказать ничего не смогла.

Сын. Я тоже не могу.

Отец. Надеюсь, у тебя есть хоть алиби на прошлую ночь?

Сын. Лучше не придумаешь: я лежал в объятиях любимой женщины. У нее настолько сильно развито классовое самосознание, что она даже не вернула мне чаевые, которые я дал ей лишь символически. Нет, отец, к Капспетерам спустился с небес ангел божий, а у ангела всегда есть алиби. Следы он оставляет, но их не находят. Разве что чуточку серебряной пыльцы с его крыл.

Отец. Опять ты сбиваешь меня с толку метафизическими загадками – как ты похож на свою мать, а ведь ты едва ее помнишь.

Сын. Ошибаешься, очень хорошо помню. Мне было пять, когда она ушла в Рейн, это было недалеко от Клеве, там, где появился Лоэнгрин с лебедем. «Лебедь с голубой лентой» – назывался знаменитый сорт маргарина, который делают в тех местах. Может, лебедь поджидал мою маму под водой, а теперь возит ее в ладье вверх и вниз по Рейну… (Показывает на другой берег.) Может, они причаливают к берегу как раз напротив… Она мне часто рассказывала о наших предках, своих и твоих, из которых вышло так много генералов, показывала их скучные портреты. Не было ни одной войны, в которой не участвовал бы хотя б один генерал Крейль или один генерал Скогераге, – ниже полковника в нашем роду не бывало. А в битве при Воррингене [2]случилось даже так, что Скогераге сражался на стороне архиепископа, а Крейль в рядах его противника. Они воевали то за испанцев, то за пруссаков, то против Пруссии, то против царя, то с ним, переходили из лагеря в лагерь еще при Наполеоне. Лишь в восемьсот семидесятом – восемьсот семьдесят первом они ощутили в себе истинную любовь к отечеству, воспылали благородным патриотизмом; под Вайсенбургом [3]или под Седаном сражался один из них, нет, двое – генерал Скогераге и полковник Крейль, а твой отец – увы, в чине майора – пал под Лангемарком [4]. Ну а ты совсем уж не поддержал традиции – всего лишь капитан, и то запаса. Ах, отец, неужели тебе не хочется убрать со стен портреты этих зануд, увешанных орденами? Стариканы, как видно, неплохо зарабатывали – платили генералам щедро. Сними с себя груз, отец.

Отец. Я пытался избавиться от портретов. Безуспешно. Очевидно, они весьма невысокого качества. Не знаешь, никто не подыскивает себе галерею предков, скажем, на ностальгической волне?

Сын. Плуканский собирает подобную чепуху, но только масло и на холсте, – кстати, тоже хорошо горит… Здесь у нас рамы ценнее картин. Продай Плуканскому холсты, а рамы оставь себе. И не печалься, что наш род (смеется) продолжится: только в маленьком Генрихе Рихтере.

Отец. У нас могло бы быть больше детей, но я не сумел удержать твою мать дома, долгое время я буквально держал ее силой. (Делает соответствующее движение руками.) Худо стало, когда у нас появился Эрфтлер-Блюм со своими людьми. Он сделал меня ландратом, потом начальником окружного правления. Время от времени мы устраивали в замке приемы. И она увидела воочию Ширрмахера, Риклера и Хохленера, их как раз отпустили из тюрьмы – навсегда.

Сын. Теперь я понимаю, почему мама взяла с меня, пятилетнего мальчонки, клятву, что я никогда не надену какой бы то ни было мундир. Я часто думаю о ней. Судя по фотографиям, красивой ее не назовешь.

Отец. Да, красотой и фотогеничностью она не отличалась. Несмотря на увешанных орденами генералов, наш род обеднел, род Скогераге тоже. Много денег уплыло в Париже и в амстердамских борделях. Мы с трудом держались на грани приличий: выезжали на охоту, представляешь – даже в охотничьих костюмах, с охотничьими рожками и прочей ерундой, холодной закуской и шампанским. Мы следили, чтобы гости не объедались, и остатки еды потом делили со слугами. Больше всех – и это бросалось в глаза – ели попы, которым жилось куда лучше нашего. Судорожная светская суета доводила нас до изнеможения, и в этом ты похож на свою мать и на меня. Когда нацистская чума миновала, мы надеялись, что теперь-то уж наступит царство Христово. Ведь он, этот Иисус Христос, все время был в нас, мы проклинали его, но избавиться от него так и не смогли, слишком уж глубоко он в нас засел. Наша свадьба произошла как-то судорожно: торжественная месса, охотничьи рожки, прием в зале. Я ведь мало знал твою мать, она меня тоже; в полупаническом состоянии мы наконец отправились в свадебное путешествие на голландское побережье и лишь в номере отеля, впервые оставшись наедине, оба расхохотались – так к нам пришла любовь, и это нас спасло. Мы отдались любви. Шевенинген, пляж, отель, пирс – все было чудесно, мы любили друг друга. Какой-то испанский Скогераге снабдил нас песетами, какой-то голландский Крейль – гульденами. Это давало возможность любить и развлекаться. Аристократия, мой мальчик, – единственно подлинный интернационал. Второй подлинный интернационал – денежная знать. Довольно часто они совпадают. Ее великий князь – Губка… При виде его я испытываю ужас, словно перед Великим инквизитором.