Ольга Гладышева - Оползень

Старатели встревоженно загалдели, и, окружив телегу, разом все смолкли. Которые были в шапках и картузах, поснимали их. Стало еще тише в тайге. Сойка мякнула и тяжело сорвалась с ближнего дерева. Кобыла под Касей нервно попятилась к чаще, зафыркала, встряхивая головой. Звякнуло кольцо уздечки.

С высоты седла через людские головы Касе были видны только босые, в черных отеках ноги покойника.

— А ведь такая встреча к счастью, барыня! — услышала она чей-то полушепот рядом. У стремени стоял невысокий, лет двадцати пяти, мужчина, одетый чисто: в розовой рубахе и сапогах. Кася мельком отметила, как странно для его возраста множество мелких морщинок, изъездивших лоб и забегающих уже на виски.

Мужчина смотрел снизу вверх опасливо, готовый каждую минуту пригнуться и скрыться за кустами. Неопределенная усмешка бродила на губах с белыми закраинами по углам. Говорил он поспешно, не повышая голоса, тоже как бы чего-то опасаясь:

— Конечно, может, и хорошего человека какая-нибудь цволачь угрохала, но вам-то теперь беспременно удача произойдет. Попомните-с!

Он подмигнул ей бесцветным плавающим глазом и поднес руку к виску, будто с насмешкой отдавая честь. «Он же недавно с военной службы», — неожиданно подумала Кася. Она молча тронула лошадь и натянула повод, заворачивая ее в сторону, туда, где плескала по камням невидимая река.

Вдруг чей-то бойкий беспечальный тенор разрушил тягостную тишину.

— Матвея Семенова товарищи порешили. А я, как видите, сопровождать его приставлен.

Кася невольно прислушалась.

— Самое зверство начинается, когда к чистому золоту люди прикасаются, — объяснял не спеша звонкий голос, и все слушали с серьезными лицами, будто раньше этого не знали. — К монете и то не так. А к золоту не дай бог, себя уж не помним.

— Кабак да кулак совсем народ в кабалу произвели, — продребезжал давешний старик.

— Слушать надо, об чем толкуют! — перебил его внук. — Промеж себя, говорит, схватились.

— Сырые, что ль? Я и говорю: пьянство все. Теперь грязи наедятся, на каторгу угодят.

— Как следствие пойдет.

…Неслышно пробился с неба туманный дождь, мелкий ситничек. Подняв накомарник, Кася подставила ему лицо.

— О происшествии надо в участок сообщить, через посредство ходока полагается, — бился в ее ушах прежний тенор. — Меня по этому делу выбрали. Думали поучить маленько Матвея, чтоб шито-крыто, а хвать, не дышит. Вышло так, что лишнего увлеклись… А я вас признал, господин управляющий. С прииска «Оля»? Слыхали. Тунгусовы мы. С поселка Тупик.

Кася обернулась. Темные глаза смотрели на нее в упор. Коричневые кольца волос, уверенная белозубая усмешка в бородке и тот же тенорок беззаботный, быстрый:

— Корешок ищете? Трудно это.

Он легко и сильно ступал рядом с мужем потяготной звериной походкой, обутый в охотничью обувь — бурятские волосяники, толстые шерстяные чулки на войлочной стеганой подошве.

— Меня Иваном зовут.

Медовый играющий взгляд на Александра Николаевича, искоркой — на Касю.

— Почему трудно, Иван?

— Боится народ. Барыня помрет, а скажут: корешком отравили, а?

И опять он смеялся сообщнически, будто в самом деле что-то обещая взглядом.

— Ну, Ива-ан!

— Вот тебе моя рука, что изо ржи будет мука!

…Такой веселый смех, будто по молодому льду дробины рассыпались и поскакали!

Тунгусов придержал стремя, помогая Александру Николаевичу взобраться в седло.

На ночь, как бы ни было тепло, для Каси, по распоряжению ее мужа, готовили нодью — вырубали три бревна примерно в рост человека, укладывали: два рядом, одно наверху, такой костер горел весело и резво половину ночи, пока между бревнами не выгорало пространство. После этого нодья только тлела и давала сильный жар до самого утра.

Но даже котелок на таком костре не вскипятишь. Чтобы приготовить ужин, раскладывали «звездный», что-то там шипело на сковороде, пахло черемшой, заваркой лимонника. Старичок маркшейдер, улыбаясь чему-то, хлопотал у «звездного», подвигая полешки в середину, отклоняясь от стреляющих искр.

Кася всматривалась со своей постели, устроенной на лапнике, в фигуры у костра, находила красное от огня лицо мужа. «Смелое лицо, и что-то вместе с тем в нем беззащитное», — думала она, невольно любуясь твердыми губами мужа, развернутой статью плеч, ловкими крупными руками, мелькавшими в свете пламени, помогал ли он развьючивать тюки или сдавал карты… За что полюбил? И что такое любовь? Кася не находила в своем сердце ни благодарности, ни гордости — только удивление тем невероятным переменам, какие начались в ее жизни после встречи в гостинице «Русь». «Я крест за вас положу, — сказал, — на колени всех поставлю перед вами». И ведь поставит. Только от чего так пусто?..

Ни обиды не вспоминались, ни растущее богатство не радовало. Она вся сосредоточилась на себе.

В те редкие ночи, какие они с мужем проводили вместе, он шептал ей, утомленной и печальной: «Я еще не смею верить, не смею быть счастливым. Но я еще скажу тебе все слова восторга и благодарности, которых ты достойна». Да так как-то и не собрался.

Малиновая суглица костра утихала, меркла: все реже пробегали по ней переливы пламени, гуще покрывал ее сединой пушистый пепел. Кася незаметно поднялась и отошла в сторону, туда, где с края холма открывалось под ногами взволнованное и застывшее море гладких вершин.

На горизонте медленно всплывал красный месяц. Он делался все бледнее и бледнее, по мере того как поднимался выше, отдавая свой свет пространству между небом и землей, затопляя его серебристой голубизной.

Широкая пологая долина справа была вся открыта. По ней, не торопясь, там и сям передвигались стада и табуны — ночная пастьба. Месяц бессчетно отражался в извилинах речек и озер. Испуганно крикнула разбуженная чем-то утка в молодом камыше и просвистела куда-то, хорошо видная, перечеркнув на мгновение месяц. Где-то высоко, в сиянии неба курлыкнули журушки.

…Неужели теперь всегда будет так пусто?

Иван принадлежал к той немногочисленной, но заметной в крестьянстве части людей, которые, восприняв и впитав в себя черты своей среды, как положительные, так и отрицательные, будучи связанными с ней родственными корнями, обычаями, воспоминаниями и устоями, все-таки уже из нее вон глядят, сначала подсознательно, а потом уже и обдуманно ищут себе новой дороги, надеясь только на собственные силы, на случай, на то, что щекотливая, манящая тревожность, поселившаяся в них, воплотится во что-то более основательное и стоящее, чем ковырянье на земельном наделе, скудно, внатяжку отдаривающее вложенный в него труд. Иван никогда не слыхивал от родни таких слов, как поиск лучшей доли и иной судьбы, хотя давно, еще за несколько до него поколений началось в их роду брожение, мешавшее предкам Ивана смирно проживать отпущенные богом дни, истощая себя в покорстве заботам, извечно повторяющимся, как извечно вновь и вновь возрождалась в них вера, что когда-то, может быть скоро, чья-то милость вознаградит их терпение, добросовестное рабство и безмолвие, с каким подчинялись они неизбежности своих концов.