Ольга Гладышева - Оползень

Музыка обрушилась на него многозвучным громом и несла с собой в пенном потоке триолей куда-то все выше и выше в уже невыносимой напряженности, готовой вот-вот оборваться в последнем уничтожающем взрыве.

— Мама, что это?

— Кода, Сашенька.

Какое счастье снова услышать ее голос!.. «Скажи мне еще что-нибудь!» — молил он. Но она молчала… Да-да, это кода, конец, заключающий все части, вобравший в себя все их мотивы и темы и разрывающий сердце неистовством близкого разрешения, полной свободы.

Александру Николаевичу показалось, что Тунгусов трясет его за плечо, настойчиво повторяя:

— Одним камнем, как одним ударом, богат станешь.

— Каким неприличным скоком пошла ваша жизнь! — укоризненно покачал головой неизвестно откуда взявшийся Виктор Андреевич.

— Определенное просветление! — твердил Мезенцев. — Одну ноздрю зажимаешь, другой выдыхаешь. Очень помогает.

— Останемся, прошу тебя! — бросилась на колени Кася. — Я не могу покинуть родину, не бросай меня!

Из душного омрачения качающихся лиц и глухо, однотонно звучащих голосов выделялись ритмичные удары лома и перестук лопат, со скрежетом врезающихся в рыхлый пласт, смешанный с галечными наносами.

«Что они копают? Что они там копают?.. Уже добрались? И сейчас все кончится?.. Неужели сейчас?.. И больше не надо будет ничего доказывать, на что-то надеяться?.. Распишись в ведомости за авторскую долю и поезжай себе с богом домой? Не надо! Не надо!..»

— Ах, гадство! — вдруг громко сказал неподалеку рабочий. — Товарищ Калинкин, что же это такое?

И опять затихло.

Одна из лошадей, что они привели с собой, паслась неподалеку у ручья, звучно рвала зубами сочную траву. Пахло лошадиным потом и раздавленной травой. Вдруг лошадь подняла голову, насторожилась — увидела Александра Николаевича. Он усмехнулся: «Решила, что мне надо помочь». Лошадь подковыляла к нему — мешали путы — и дунула ему в лицо из широких ноздрей теплым чистым дыхом. Александр Николаевич слабо ткнул ее рукой в мягкие губы. «Пош-шла вон!.. Ива-ан!»

Лошадь, испуганно храпнув, шарахнулась в сторону.

Испытывая тоску, какая бывала с ним только во сне, Александр Николаевич сделал попытку приподняться.

— Не надо! — закричал он. — Остановитесь! Это ошибка, это не то место! Мы ошиблись! Иван, что же ты?! Не здесь!..

Кажется, ему удалось все-таки немного проползти. И он увидал их всех у отрытого шурфа. Его поразило лицо Ивана. Тунгусов плакал, дрожа заросшим подбородком, не таясь, всхлипывал, глядя в яму.

— Эй! — крикнул опять Александр Николаевич, уже ощущая непоправимость происходящего. — Мы вас не туда привели, слышите? Иван, скажи им! Мы их обманули!

«Неужели им сразу повезло? Неужели так легко вскрыли жилу?..»

Александр Николаевич протянул руку к ручью и несколько раз плеснул себе в лицо обжигающей влагой.

Среди раскиданных лопат сезонники нелепо выкидывали ноги в стороны, хлопая по ляжкам, матерились восхищенно. На Осколова никто не обращал внимания. Только Антоша, вылезши из ямы и, оглядываясь, не видя его, повторял:

— Ты был прав, старик, ты прав. Мы нашли!..

В отдалении послышался конский топот, потом, перекрывая его, понеслись частые и мощные удары колокола. Александр Николаевич не знал, что это его собственное сердце гремит в последнем усилии.

Солнце обдало теплом его нахолодавшее от ручьевой воды лицо.

Он с силой смежил глаза, отчего под веками осталось голубое яркое пятно в розовом ореоле. Оно плавало, все удаляясь куда-то в неизвестную глубину, втягивая в себя все существо Александра Николаевича в нестерпимом, неисполнимом желании изведать путь, по какому оно уплывало, дразня, дрожа, все уменьшаясь, превращаясь в точку. Тайгу вдруг взорвали ликующие детские голоса: «Доброе утро! Доброе утро!»

Сквозь их распев четко проник голос Тунгусова:

— Прииск Мазаевским назовите.

— Каким еще Мазаевским! Нечего тут! Молодежным назовем, чтоб оптимистически! — кричал Рудик.

Огненная птица заметалась в груди у Александра Николаевича, взламывая ее чудовищной болью.

Он увидел, как поверхность склона, у подножия которого он лежал, внезапно сделалась бугристой, выперли валы с многочисленными зияющими трещинами, которые разрывали дерновый покров в местах, где тот еще держался.

«Это он, гнев земли», — простонал Александр Николаевич, не разжимая губ.

…Когда оживают оползни, главной действующей силой всегда является собственный вес горных пород. В жизни геологических процессов существует закон связей, когда при развитии одних явлений неизбежно возникают и развиваются другие. То ли подмыты были весенним наводнением склоны, то ли вступили в действие какие-то внутренние силы в породах, вызывая их напряженность — и отложения, которые нанесло сюда за многие годы, лежавшие без движения неизвестно сколько лет, сейчас дрогнули и двинулись без видимых причин.

…Похожие на людей деревья, мотая бородами, подступили ближе, будто разом шагнули к Александру Николаевичу, склонились, душа бородами. За ними бесшумно тронулись с горы другие, мешая друг другу, опасно грудясь на уступах. Деревья наклонялись и падали, выворачивая корни. Летела комьями земля, валуны и камни. И ни единого больше звука не доносилось.

Безмолвие происходящего ужаснуло его. Он увидел, что уже вся вершина горы, колыхаясь и змеясь, поползла на него, опрокидываясь вместе с небом… Съезжали сосны, заваливаясь назад, ехали кедры, переламывались пополам молоденькие лиственницы, пыльца цветения взлетала облачками с елей… Угрюмо подчинялся общей участи сухостой, вспарывая небо остриями сучьев.

…Но ему уже было все равно.

Поляну, где он лежал, заливало солнце. Сойка, не торопясь, закидывая головку, пила из ручья, а напившись, поднялась в тихом тяжелом полете, села на нижнюю ветку и долго с веселым любопытством глядела оранжевой бусинкой глаза на неподвижное тело человека.

…Прими, Господи, под руку твою. К тебе притекаю душой сокрушенной, виновной, алкая воды твоей живой, милосердия твоего и прощения, Господи, прощения!