Ольга Гладышева - Оползень

— Мне это необязательно и неинтересно знать. Я ведь вас никогда не любила.

Для убедительности она потрясла головой и подняла плечи.

— А кого вы любили? — с издевкой осведомился он. — Уж не этого ли достопочтенного болвана Осколова?

— Не смейте! — слабо вскрикнула она, краснея от гнева и волнения.

— Кого? — уже совсем неприлично заорал он. Борода его елозила по груди. Мелкие злые слезы побежали по руслам морщин. — Зачем я жил? Зачем страдал, спрашиваю я?

— Не помню кого, — беспомощно прошептала она. — Но знаю, что не вас.

— Я страдающий человек! Моя позиция сплошь страдательная. Я страдал от гнета царизма. Выбился! Пришла Советская власть — и мне же по шее!.. Хорошо! — он поспешно вытерся полой блузы и даже слегка высморкался в нее. — Ну, хорошо! Теперь нечего скрывать. Клавдия в Екатеринбурге была моя минутная шалость, да! Ну и что? Серьезные намерения я питал только относительно вас, Евпраксия Ивановна. А теперь я думаю, правильно, что все так получилось.

Видимо, неожиданно для самого себя он нащупал все-таки в кармане платок и принялся им обмахиваться для успокоения.

— Все равно вы бы изменили мне. Разве не так? — сказал он уже совсем другим голосом.

Он ждал, он хотел, чтобы она отрицала это, но она молчала, глядя в окно на сад. Запах меда, застоявшийся в воздухе, защищал и успокаивал ее. В нем чудился неясный позабытый намек на какую-то иную жизнь, которую, может быть, она когда-нибудь заново проживет на земле. В ней будет любовь, риск, полет, а не страх и гниение метавшегося сейчас перед ней старца в полотняной блузе с измятыми складками.

— Я знаю и понимаю животных. В данном случае я имею в виду собак. У меня их много, всяких. Так вот, приблудная особь, без родословной, никогда не будет по-настоящему верна. Она может быть благодарна, и очень горячо. Но легко изменит и забудет и пойдет за тем, кто ее накормит.

Он ждал, что она снова закричит и выгонит его, но она усмехнулась, хотя лицо ее стянуло изнутри холодом.

— Во-первых, про беспородных собак вы лжете, что они верными быть не умеют. Вы стараетесь оскорбить меня, Николай Венедиктович, — сказала она, оставаясь неподвижной, — но вам это не дано, настолько вы мне безразличны. И что вам вздумалось какой-то мусор перебирать?

— Это жизнь моя, а не какой-то мусор, — наставительно поправил он ее.

— Вы слишком незначительны. И мой уход от вас, и перемена власти тут решительно ни при чем. Вы незначительны. И только.

— Нет, вы меня не знаете, дорогая моя бывшая возлюбленная! Вы думаете, меня спустили с лестницы пинком — и все? Ошибаетесь. Я так загнул салазки господину Осколову, что он всю жизнь опомниться не мог. Вы ведь знаете, почему он всю жизнь жался, не высовывался? В трамваях у окошка надпись есть: «Не высовываться». Вот он и не высовывался… Да! Я бежал с Урала за белочехами в Сибирь, да! — Он вскрикнул это с яростью. — Но я отмылся! Теперь я чист! А ваш супруг — вор! Я ведь во Владивостоке-то знаете кого встретил? Виктора Андреевича-с! Как же-с! Познакомились в тяжкий момент нашей общей русской судьбы.

— Вы за этим пришли? — вдруг как-то слишком уж просто спросила она.

— За чем? — не понял он.

— Вы пришли сообщить, что муж мой — вор, и тут же говорите, что надо простить друг другу!

Евпраксия Ивановна смотрела на него, сложив руки на груди.

Он не сразу понял, что она смеется: сначала тихо, не разжимая губ, потом все сильнее, не таясь, задрожав плечами, все громче и презрительней.

— Да что вы так раскатились, моя дорогая? — обескураженно, с почти ненавидящим выражением спросил он. — Что вас так позабавило?

— Простить? — переспросила она, вдруг перестав смеяться и глядя на него с несвойственной ей до сих пор жесткой трезвостью. — Да понимаете ли вы, что говорите? Простить совсем — ведь это отомстить! Можете вы себе такое вообразить? Это единственная полная месть. Возмездие! Но вы ни на что такое не способны. По природе вашей не способны.

— Почему?.. Из чего вы заключаете такой парадокс обо мне? — пробормотал он. — Недурной, впрочем, парадокс.

Он прошелся перед ней по веранде, прищелкнув даже пальцами.

— Ну-с? Угодно вам продолжать? Вы задеваете мое любопытство.

— Я не для вашего любопытства говорю. Оно мне безразлично… Вы Александра Николаевича обидчиком своим считаете, хотя это не так, не он ваш обидчик. Но пока вы обиду свою лелеете, копите ее и холите, обидчик-то ваш перед вами как бы и прав выходит, остерегаясь вас, хотя бы из чувства самосохранения. Тут уже равновесие получается. Но когда вы действительно простили, — подчеркнула она, — и к обидчику своему совсем с чистой душой пришли, служить ему даже стали, тут он перед вами беззащитен, а главное, перед совестью своей беззащитен, и никуда от ее кары ему не деться. Она его и сломит. Вот как по христианскому-то закону, если уж вы об этом начали.

— Ага, ага, — перебил ее Николай Венедиктович, от воодушевления брызгаясь. — Я простил, а он и рад, и не мучается! И я выхожу дураком!

«А кто ж вы есть еще?» — сказал ее взгляд.

— Я говорю о том случае, когда вы человеком обижены, а не предметом и не животным. Разве можно от неодушевленной вещи или от какой-нибудь козы, например, обиду иметь!

— Так кто же мой обидчик, по-вашему? — с тихой мстительной настойчивостью спросил он, глядя ей в глаза сверху.

— Тот, с кем вы ни посчитаться не можете, ни отпустить ему совсем.

— Кто?

— Неужели все не понимаете?

Она сделалась как бы и весела.

— Кто? Я спрашиваю!

— Гордость моя.

Как она это выговорила! Так говорят, когда всю жизнь слова ждут. А уж когда оно высказалось, больше и делать в жизни нечего — долг ее исполнен.

— Да-да-да-нда… — рассеянно и как бы разочарованно протянул он и вытер зачем-то пальцы платком. — Вот оно и выговорилось… А ведь догадывался, да, догадывался! Что сражаюсь с тенью какой-то, с качеством, так сказать, а не с явлением действительности. Это вы сильно нашли: с гордостью, не с презреньем даже… Презренье как-то ближе, предпочтительнее мне. Я к нему, знаете ли, привык и, можно сказать, сроднился. Я от всех только его и видал и платил, естественно, тем же. Выходит, теперь мне некому и нечего доказывать? Счетов мне никто не предъявляет?

— Никто и никаких! И никогда не предъявляли, заметьте. Вы изозлились на мир, воображая, что от вас всё каких-то долгов требуют… Гражданских, что ли, которые вы особенно ненавидите… А ужас ваш в том, что все одна иллюзия была, воображение кипело. Не понадобились вы ни стране, ни женщине, ни одному вообще человеку.

— Какая жестокость, боже мой, за что?!

Мезенцев старчески заплакал всем лицом без слез.

Евпраксия Ивановна отошла к шкафчику с лекарствами и принялась капать себе в рюмочку.