Ольга Гладышева - Оползень

— Да подите же вы прочь, ненавистный мне человек!

Евпраксия Ивановна зарыдала, схватив попавшее под руку полотенце и закрываясь им. Она знала, что Николай Венедиктович подлец, но сейчас выходило как-то уж подлее подлого.

— Как вы могли? Вы на государственной службе состояли. Вы у государства украли! Чем гордитесь?

— На государственной? — издевательски удивился он. — Какие вы, однако, слова знаете, мадам! Вы меня просто веселите! В шарашкиной конторе я был служитель!

— Нет, вы не гордитесь, я знаю: вы стыдитесь, и сами знаете. Потому и рисуете так, что из мести Александру Николаевичу. Любой аферист всегда мотивы найдет предпочтительные. Таким людям, как вы, с собой легче всего договориться. Но мотивы чтоб непременно благородные!.. Не может из благородных причин подлое следствие произойти! Не бывает так!

Он слушал ее холодно и ожидающе, пытаясь прямо глядеть в ее задрожавшее, запрыгавшее лицо. Может быть, это тоже был его главный час, которого он ждал так долго, хранил главное и единственное, что ему оставалось сообщить Касе, раскрыть последнюю тайну своего измученного многими уязвлениями существа. И так оно вдруг все высказалось в этом старчески мутном, с усилием держащемся взгляде, что Евпраксия Ивановна закричала, грозя ему:

— Вы жалки! Жалки! Что вы так смотрите? Вы и не преступны даже — только жалки!

Но он не хотел расставаться со своею преступностью, теперь все равно какой: уголовной или моральной. Ему даже хотелось, чтобы она была как можно большей. Он мгновением, инстинктивно понял, что только ею и держится еще в сознании Каси, только благодаря преступности своей и числится еще Мезенцевым, а не просто отбросом, до которого никому дела нет.

— Я смотрю, вы за государство, мною обкраденное, кажется, больше обиделись, чем за мужа? Повремените только с рыданиями! Дайте мне договорить! Состоять на государственной службе в том смысле, как выразили вы мне упрек свой, надо гражданином себя сознавать — а чего со мной не бывало, того не бывало! Но человек же я, в конце концов! Просто страдающий человек! Вот чего вы не хотите понять. А еще о христианском прощении толкуете!

Тропа вывела их к давнему, выметенному ветром кострищу. Только темный большой круг с неровными краями остался на земле да несколько побуревших, вымытых дождями головешек. Вперемежку с ними валялись вразброс чьи-то кости.

— Собачьи, — определил, всмотревшись, сезонник. — Что, старик, побледнел? Боишься, и тебя так же съедят?

Молча отвернувшись, Александр Николаевич сбросил заплечный мешок на землю. Что ему веселая издевка этого мальчишки?.. Клетчатая рубашонка, кепка с длинным козырьком, — туристом на прогулку шел он сюда, в места, где для них с Тунгусовым оживали призраки давних лет. Больше, чем физическая усталость, мучило раздвоение времени, настоящее и прошлое наплывали друг на друга, вызывая головокружение. Иногда Александр Николаевич даже переставал сознавать, где находится. Эти провалы памяти, внезапные отключения пугали его, он не понимал, что с ним такое происходит.

Треск в кустах заставил ребят схватиться за винтовки, выданные им на всякий непредвиденный случай.

— Медведь? — высоко и тонко вскрикнул один.

— Нет, лосиха.

Все проводили глазами тень, замелькавшую между деревьями.

— Эх, не успел, стрельнуть бы! — сказал парнишка, обретая обычный свой голос.

— А может, и медведь?.. — засомневался другой. — Я стоял неудобно.

— Стрельнуть бы…

— Зачем? — спросил хмурый Тунгусов.

— Так…

— На медведя-то с мелкашкой? Стрело-ок!

— А чего же?

— Сказать надо ему по-доброму: иди, мол, себе, дедушко!

— А он тебе лапой по личности, харю до костей снимет! Дурак я дожидаться! Человек в тайге хозяин, ясно?

— Вишь ты чего! — сказал Иван, перекосив небритое лицо.

— Мой сын, — подал голос Александр Николаевич, — когда был маленький, говорил: «Я вырасту и в зверей никогда стрелять не буду. Они от этого становятся злые». Ребенок, а понимал, что страх рождает зло.

— Сам ты злой старик, — раздраженно бросил сезонник. — От того и трясешься, что боишься нас. То ли найдем чего, то ли нет, а ты уж заранее трясешься.

— Прекратить! — негромко прервал Антоша. — Привал. Готовьте костер.

Обычно костер разжигал Тунгусов, ребята подносили сушняк. Но в этот раз он отказался.

— Сами раскладывайте, хозяева тайги!

Справляться с костром ребята не умели. Огонь вздрагивал на пучках сухой травы, подсунутой меж поленьев, и опадал густым пеплом на занявшиеся угольки веток. Когда гаснущее пламя пытались раздуть, пепел запорашивал глаза.

— Да вы что, в пионерлагере ни разу не бывали? — сердился Антоша.

— Им в лагере костер вожатые разжигают, — язвительно сказал Тунгусов, обдирая обертку с концентратов и бросая их в котелок. — Который у вас медвежатник-то? Иди сюда. Видишь пень горелый? Руби его!.. Да помельче старайся. Смолье горит лучше не надо. Теперь бересты с валежины надери… Надрал? Ближе к стволу снимай, там она суше. Всяка капся уже хозяин тайги… Зачем этакий комель притащил? Мы тут ночевать не собираемся. Разжигу-то пучком держи, левой держи, а правой не надо. Ты левша, что ль?.. Так. Теперь складывай мелочь шалашиком, вот ты, с козырьком, складывай. Ну, зажигай пучок-то, зажигай, не бойся, это пламя еще холодное… Погоди, дай еще маленько схватиться… Теперь под шалаш его… Ну, нет-нет, ро́дили!

После обеда Тунгусов подсел поближе к Александру Николаевичу.

— Похоже, близко уж, — озираясь, вполголоса проговорил он. — Я тут ходил, смотрел, зимовье недалеко разрушенное. И пожиги нашенские. Лесом забросало, а узнать можно.

— Я и сам вижу, — ответил Александр Николаевич со странным безучастием. — Я устал, Иван. Как-то враз.

— Сомневаешься в мужиках-то?

— Да ты что, Иван!

Он испугался, что Тунгусов читает его мысли.

— Сомневаешься. Я вижу. Матвея Семенова помнишь? Как товарищи его положили? В самый раз, когда мы с тобой познакомились.

— Другие времена, Иван. Нашел что вспоминать.

— Души старые, Александр Николаевич, азарт. Кокнут нас — померли, мол, старички от напряжения. Мы их и закопали по летнему делу.

— Глупости, Иван.

— Мотри.

Его взгляд сделался напряженным, отчуждение и неприязнь все явственней проступали в нем.

…Лето обещало быть марным, знойным. Душная мглистая дымка стояла в воздухе. Солнце мутным шаром висело среди встопорщенных, с обломанными верхушками лиственниц, лепившихся по склонам.

Казалось, состояние Александра Николаевича передавалось Тунгусову. Он стал суетливее, чаще оглядывался на Осколова, моргал значительно.

Вот и разрушенное зимовье, проросшее молодым лесом, осталось в стороне. Сгнившие стены повалились, закоптелые печные кирпичи лежали осиротелой низкой грудой. Березы раскачивали над ними тонкие длинные ветви. Солнечные пятна лениво ползали по бывшему становищу.