Ольга Гладышева - Оползень

— Болезню искоренять, — поувял Зотов.

— То-то, болезню… А человека не смей! — пригрозил Ленька, запахивая неверными руками собачью доху. Несмотря на сухой закон на приисках, он умудрялся все-таки потешить буйную душу.

— В карты вчера выиграл, — уже заулыбались рабочие, кивая на лохматое его одеяние.

— Положена неделя или нет? — снова взвизгнул мужик, от которого было отвлеклись. — А он ее не дает! Он нас тут всех сгноить живьем хочет!

Так кричат на пределе сил и терпения. От этого крика, от запаха ртов и овчин, скрипа топчущихся по снегу ног, от того, как, качаясь, слилась плечами людская масса, темная волна поднялась в Александре Николаевиче, и, чувствуя, как отпускает какую-то защелку внутри, сам отдаваясь, даже и с облегчением этой ярости, он стиснутым голосом выговорил: «Да я т-тебя!» — и схватил сильной рукой Зотова так, что у того ворот затрещал. По тому, как побелели у приказчика глаза, как дохнула, согласно ахнула толпа, Александр Николаевич понял, какую делает ошибку: сейчас сомнут, истопчут самосудом эту мразь с белыми глазами, а потом начнутся дознания с пристрастием, конвои, бабий вой в поселках. Поэтому он тут же горловым властным рыком предостерег: «Не сметь! Никому не сметь ближе!»

Зотов вырвался и, пригибаясь, нырнул в толпу, расталкивая тех, кто не успел посторониться, и сам получая от них пинки.

Какие-то мгновения чаша весов колебалась. Александр Николаевич физически ощущал эти колебания: еще несколько ударов наугад — и ринутся все, месивом тел накроют приказчика.

В эти мгновения тишины, когда слышно было только хрюканье убегающего Зотова да негромкий матерок старателей, чей-то голос решил исход стихийно возникшей опасности самосуда, произнеся без вызова, но твердо:

— Вы сами-то отнеситесь, однако, всерьез к нашему человеческому праву, Александр Николаевич.

Спокойная, деловитая будничность этого голоса отрезвила народ, все опять поворотились к управляющему. Ни робости, ни недавнего вызова не было в их выражениях, — глядели с достоинством, некоторые даже кивали согласно, с верой в справедливость его, Александра Николаевича, ожидаемого решения. Совсем другие люди были перед ним. Или он их увидел теперь другими глазами? Его спервоначалу страх перед ними и злость на Зотова вдруг почти совсем прошли. Но что предпринять, что им обещать, он по-прежнему не знал. То есть знал наверное, что любые разговоры с акционерами об улучшении жизни рабочих бесполезны. Они что, затеются в зиму благоустраивать бараки или дадут средства на больницу, когда выработка неуклонно падает с прошлого сезона и прибыли падают? А налоги тем временем растут, потому что время военное.

— Три рубля ассигнациями с фунта выплавки чистого золота — это что же такое? — сказал у него над ухом прежний голос.

По голосу Александр Николаевич, конечно, не узнал бы его, а в лицо-то он его запомнил, и фамилия была на слуху, особенно после сегодняшнего разговора с помощником в конторе. Сумрачная улыбка играла на губах Мазаева.

— С золотника-то опять сбросили?

Молодой, скуластый, из-под шапки — кудрявый чуб до самых глаз. «Умная шельма, и со связями», — вспомнились слова помощника. Какими связями? Не спросил. Воровскими или высшими, петербургскими? Сейчас ведь все перемешалось.

— Вы что, как депутат ко мне обращаетесь?

— Никак нет. Я просто со всеми, рядовой рабочий.

«Хитер. Не хочет до поры показывать, что он зачинщик. Думает, я его арестую?»

— Так что же будет с оплатой? — настаивал Мазаев. — А с жильем? Вы же понимаете, что условия в бараках невыносимые!

«Тем лучше для вас, — неожиданно подумал Александр Николаевич. — Тем легче вы тут посшибаете всем головы». Мысль об этом, о своем промежуточном положении бессилия, неожиданно заново обожгла его злобой.

— Да что ты хочешь от меня? — распаляясь, вскрикнул он. — Не сейчас! Потом. — Он остановился. — Ведь война вот и…

— Но почему-то война коснулась только нас, а не вас, например? — глядя ему в глаза, спокойно сказал Мазаев.

— Агитация? — Александр Николаевич, как давеча помощник, почему-то тоже сильно понизил голос. — Я тебе покажу смутьянничать!

Но чувствовалось, что слова эти он произносит без жара душевного, лишь бы что сказать.

— Да пустите вы меня.

Он стал продираться через толпу.

— Что вы грудитесь? А ты, Мазаев, заявку твою мы, конечно, проверим, а политику ты тут не разводи. Тут без тебя хватает.

— Да ведь и батюшка ваш, царствие ему небесное, был из ссыльно-политических, — проговорил вдруг Мазаев.

Толпа враз смолкла: ждали, затихнув.

Лицо Александра Николаевича исказила гримаса боли.

— Не твоего ума дело, болван!

Он с яростью рванул полость саней. Комья мокрого снега ударили из-под полозьев.

Так и поехал, будто хомяк обиженный. Знал, что смешон. Надувшись, сердито подтыкал под себя тяжелую шкуру… Не учли, что он в расстройстве, полезли: зубы у них шатаются! А этот, как его? Нашел с кем себя равнять!

Или, подожди, может быть, в этом действительно что-то есть? Какая-то связь непонятная, ниточка тайная рвалась, ускользая… Он ловил ее подсознанием, но разум раздраженно отвергал: увлечения отцовской молодости — это что-то высокое, гордое… он не знал толком, в чем там состояло увлечение, но если за него столь дорого плачено отцовской судьбой, значит, было там что-то серьезное, опасное: заговоры какие-нибудь, подкопы, покушения — словом, борьба с тиранством. А тут — в бараках, мол, сыро!.. А на Каре тебе было не сыро? Неужели Мазаев с его узкостью, с его мелким бытовым бунтом — наследник тех идеалов, которые создаются свободным мышлением, образованностью, благородством характеров? Опять же: отец управляющего и этот, который тут из милости держится, приглядывают за ним, поди, не в два даже глаза. Как это Зотов-то сказал: «Чернота, она капризна?»

К концу дороги он чувствовал себя уже просто оскорбленным. И откуда вдруг в человеке такая амбиция поднимается? Раньше вроде не знал за собой…

Отец Александра Николаевича был из тех высоконравственных натур, которые, несмотря на любые удары судьбы, сохраняют верность своим идеалам. Верность эта была чисто духовного плана, ни в какие практические формы вылиться она не могла, потому что движение семидесятников, к которому принадлежал отец, на его же глазах мельчало, выдыхалось, гасло.

В сущности, он был очень одинокий человек. Александр Николаевич понимал это. Но ему некогда было разделять одиночество отца: слишком много работы, слишком хлопотная должность, никакого, хоть маленького, состояния скоплено не было. Отношения со столичной родней были давно прерваны. Отец существовал в своем замкнутом мире, где приход свежего номера «Русских ведомостей» считался событием. Проведя в Сибири едва ли не полвека, он все жил ожиданием перемен, которые перевернут общую судьбу страны и его собственную.