Лидия Сычёва - Мёд жизни [litres]

– Главное – участие, – подмигнул интеллигент-очкарик.

– Не бойтесь, со мной не проиграете, – успокоил старший. – Меня зовут Руслан. А вас?..

– Угадайте с трех раз, – ловко, в рифму, отвечала она, удивляясь своему кокетству.

И он сразу назвал её имя!..

…После, возвращаясь к этому чудесному вечеру, она всё выспрашивала у Руслана: «Как ты мог угадать?! С ходу?» И они, смеясь, сходились во мнении, что по-другому и быть не могло! Потому что все влюблённые – везунчики, счастливцы и ясновидящие.

– …Я, Маш, бывало, вечером загорююсь – у нас одна дочь здорово больная, другая – живёт неладно, от зятьёв толку никакого, лежат, как кнуры, мы с дедом вдвоём мыкаемся, из последних сил тянемся, копейки считаем; а у Рожковых – всё есть! Какой двор богатый!.. Куды там!.. Я Федьке своему кажу: значит, они Богу угодны, раз он им добро даёт!

Так говорила баба Мария своей тёзке, невестке Рожковых. Говорила горько, с достоинством, будто в церкви каялась. Умные глаза её наполнялись слезами, и она утирала их мужским, с коричневыми полосками по краю, носовым платком.

– Ой, не знаю, тётка Мария, – вздыхала краснощекая Маша. – Мене (она говорила певуче «мене», а не «мне») это богатство и туды не нужно. У мене руки, гляньте, какие, – и она показывала разбитые ладони с большими, будто у мужика, пальцами.

Маша доила двух коров, готовила и выносила свиньям; были в хозяйстве ещё пять овец и разной птицы несчитанно. На невестке держался огромный дом – надо было обстирать и обиходить мужа, двоих сыновей, жить в мире с тяжелым свёкором и свекровкой. Ещё и на работу бегала в сельхозтехнику, стаж зарабатывала.

А огород и сад?! Тоже на ней!

– Всё дед! – жаловалась Маша на свёкора. – Ему всё мало! Бабку заедает, и нами распоряжаться взялся. Я ему кажу: вы к нам в семью не лезте, наряды на работу не раздавайте, сами разберемся. Бабкой Дашей на кухне руководите.

– А Саня (муж) что ж? – Баба Мария любила людей и в житейские ситуации входила с глубоким вниманием.

Маша оглядывалась по сторонам (разговор у них шёл на меже, у низкого заборчика) и громко шептала на ухо глуховатой соседке:

– Мене ж рассказали, что он таскается с Рыжей. Она с детьми и с отцом с Чувашии к нам переехала, на соседнем порядке хату снимают. Я ему сказала: «Саня, как хочешь, но я тебе ночью зарублю. Возьму топор и тюкну. За такого кобеля много не дадут. У меня детей двое». Так он счас тихий стал. Молчит, никуда не встревает. Чё скажу – делает.

– От курва рыжая! – возмущалась баба Мария. – Ну чё ты в чужую семью лезешь! Чё ты на чужого мужика кидаися?!

– У них порода такая, – объясняла Маша. – Мене как рассказали, что Саня с чувашкой таскается у дубках, я пришла свекровке жалиться, а она: «Чё ты хочешь?! Дед тоже был кобель! Он с Красного Логу, там его родина. Их породу все знают. Терпи!» – говорит.

А я думаю: ды я тут с вами сдурею, если терпеть буду!

Пошла к деду. Говорю: так и так, позора в семье не допущу. Ребят заберу и уеду к своим. А вы тут сами своих коров доите и со свиньями хоть спать ложитесь!

Ну, он, видно, обдумалси и Саню приструнил.

Ходют теперь надутые, как два сыча. А я Сане сказала: пока справку не принесёшь с больницы, что не заразный, я тебя к себе не допущу! А ей окна в хате побью.

Участие, с каким слушает соседка, размягчает её:

– Тётя Мария, – она глотает слёзы, – я работала на него, работала, а он с рыжей квашнёй склепался! Глаза б мои на него не глядели! Не хочу его больше! И деваться некуда…

Чё-то вспомнилась сегодня Маше тётка Мария (царство небесное! Сколько её нету? Лет десять, что ли?), разговор этот. «Рожковы Богу угодны…» Да… Поднялась бы с могилы, поглядела бы на их жизню!..

Маша – в платке, в байковом халате, в чунях. Сидит на скамейке за двором. Май месяц, трава сладкая, тополя в изумрудной изморози. На огороде перед домом кое-где всходит картошка, хотя Саня глубоковато её загнал. Не доглядишь за всем – сам сажал, под мотоблок.

Ночи тёплые, без заморозков, будут, видно, этим летом и яблоки, и вишня – рясно цветет на меже. Свекровка ещё сажала. А тёрен извела: «Не хочу я эту кислятину!»

Вся жизнь Маши прошла тут. Только скамейки менялись: раньше были простые лавочки в одну доску, теперь – добротные, со спинками.

Саня вышел за двор с ведром, песка с кучи набрать. Без рубахи, голый по пояс. Торс налитой, мускулистый: на лицо-то Саня постарел, в морщинах, а статью ещё хоть куда! Невыработанный мужик, горячий.

Маша прячет пегую от седины прядь под платок.

– Сань, у коровы почистить надо.

Он кивает: знаю.

«Знаешь, так работай… горбаться… на алименты. Ваня в твою породу пошел… непутёвую…»

От людей стыдно: сын со двора съехал! Ночью подогнал машину, вывез на квартиру мебель, телевизор, ковры. Пальму в горшке забрали и кота. «Мам, Вероника с вами в одном дворе жить не может – обстановка нервная». Цаца какая!.. К хозяйству ни ногой, а харчи ей подавай домашние – зад раскормила за три месяца! День и ночь в телефон тыкает, как порченая какая, ногти отрастила нечеловеческие…

Маша на невесток нагляделась – у старшего, Ромки, Леночка (и хозяйка она, и из семьи богатой, но дюжа на деньги жадна!), и Ваня второй раз женился. Маша сразу видит – с какой бабы ждать толк, а с какой – разор. Первая Ванина жена, Татьяна, тоже на хозяйство не кидалась – к скотине не подходила. Редко на огороде какую бурьянину выдернет. Картошку, правда, и сажала, и выбирала. Но она девка домашняя: еду варила, в хате прибирала, за дитём глядела. Жалко внучатку ненаглядную – Машеньку! Дитё ласковое, как котёнок. В честь бабки назвали! А лицом – вылитый Ваня. Большелобенькая, носик вздёрнутый, глазки синенькие. И он, паразит такой, дитё бросил и склепался с этой беспутной. Ходит, ляжки вывалила, юбка в ладонь шириной! Эх, Ваня-Ваня!

Сколько слёз Маша выплакала! А Татьяну как уламывала: ды прости ты этого дурака, у них вся порода такая – их не переделаешь. Не рушь ты семью, все они, если разобраться, одинаковые. Или он кобелина и работает, как зверь, или валух смирный, ни на что не гожий. С одним покоя знаешь, с другим с голоду помрёшь. Ваня парень рабочий, отец его с малечку к труду приспособил. И по дому, и по хозяйству – дока. Собой видный – людям показать не стыдно. А дитё твоё никому не нужно. Думаешь, чужой дядя Машеньку больше будет жалеть, чем отец родной?!

А Татьяна воет: «Я, мама, измену никогда не прощу. Это как чашка треснутая». Мамкой Машу звала, а новая невестка и здоровалась через раз. «Обстановка нервная!» И откуда ты взялась на его голову?!

А Саня сыну ни слова ни сказал. Онемел будто. Маша и просила его, и плакала, и попрекала – молчит, как каменный. На что свёкор был тяжелый – и сварливый, и скаредный, но он за семью стоял. Тут он молодец!.. Саню за чувашку палкой в сарае побил. Так отходил, что бок был два месяца синий. А не влезь дед в это дело, может, Маша бы и не простила. Она и Татьяне про чувашку рассказала. «Доченька, в жизни всё бывает! Чё ж ты его этой шалаве за так отдаёшь? Люди вы уже родные, кровью связанные».