Лидия Сычёва - Мёд жизни [litres]

Э-хе-хе! Осиротили дитя…

– И так мне, гляди, Варвара, обидно! Для кого я колотилась, ночей не досыпала, не доедала, а здоровья скольки на эту усадьбу положила?! Мы ж со старыми вместе этот дом строили, это ж страсть как тяжело было! Ромка с Ванюшкой маленькие, хозяйства полный двор: корова, три телка, семь свиней, семь коз, сорок гусей, шестьдесят кур, две кошки и собака. И каждому – дай пожрать! И не один раз на день! Свекровка в тетрадку записывала по годам – когда чё держали, я прямо поглядела вчера! И как я эту каторгу перенесла?! Всё ж для детей старались, тянулись. А он плюнул на отца с матерью и съехал на квартиру.

– Молодые теперь старых не слушают. Время такое.

Варвара живет в поселке, в городской квартире, одета чисто, надушенная всегда, с губами накрашенными. Приехала отца проведать – после смерти тетки Марии дед один живёт. А к дочери не захотел ехать: «Мне в этих клетках плохо, давление растёть, сами в тюрьме своей сидите».

Маша всегда с Варварой советуется – женщина культурная, сплетни не носит. Хотя… Уже вся улица знает, что Ваня съехал.

– Я вот думаю, Варь, может, она его приворожила? На дитё он ноль внимания, как на чужую глядит. И через нашу жизню перешагнул. Ночью, как вор, приехал вещи вывозить! Я ему: «Сынок! Одуймайси! Ну рази так с родителями поступають?!» А у него – глаза пустые. Никого, кроме этой, не видит. Чё она там с ним делала, такую силу над ним взяла?! А похудел как!.. При Татьяне-то справный был. А эта высушила враз. Я ей хотела сказать: «Погляди, в кого ты моего сына за три месяца превратила?!»

– Будет из него соки пить, чтоб работал на неё день и ночь. Он на бензовозе счас?

– Ага. И веришь, Варвара, всё вывезли подчистую. Занавески и те поснимали. Вот зачем они на квартире? Там же окна другие! Всё равно забрали.

– Из принципа, – объясняет Варвара. – Самоутверждается эта Вероника, дрессирует его, чтоб подчинялся. Я её видала с ним на рынке. И я тебе, Маша, скажу: не пара они. Не будет семьи. Они разные. Ваня – парень неиспорченный, никогда в жизни такое диво не встречал, вот и попался. Потом ему надоест «романтика» – утехи постельные и суп из бомж-пакета, он её бросит. Или она его. Потому как у неё этих Ваней, – ты, Маша, не обижайся, – целый отряд был.

– Ды вижу я! – И Маша, вспомнив отчуждённый взгляд сына, когда он говорил ей, что съезжает из дому, опять не может сдержать слёз, быстро вытирает их кончиком платка. – Там же на ней бывали-перебывали! Но ты гляди, какая порода: как она натренировалась мужиков ловить! За ней ничего нету, кроме сумки с трусами, а глянь, как Ваню в оборот взяла! Вцепилась как клещ.

– Да у ней все мысли про это! Вот ты думаешь про корову, про хозяйство, про внучку, про огород, про детей, а у неё вся энергия направлена мужика захомутать, чтоб он на неё пахал. И она ему в уши льёт одно, думает другое, а делает третье!

Маша вздыхает тяжело и шумно.

– Ты себя не казни, – наказывает Варвара. – Это как грипп – пройдёт. Выздоровеет он. И вы Веронику забудете, как страшный сон.

«Поеду в церкву, поставлю свечку за Ваню. За здравие», – обещает себе Маша. Но вслух она стыдится сказать – на зная, одобрит ли этот шаг культурная Варвара.

– Ну, чё тут у вас ещё за новости на улице? Все живые? – Варвара подумала, что Маше неприятно больше говорить про сына, и перевела тему.

– Живые, – вздыхает Маша. – К Лёньке Савченко мать приехала. А то он и на двор не выходил, не в чем. Одни калоши рваные остались. А остальное алкаши растянули, всю одежу пропили. И зимнего ничего не осталось – ни сапог, ни куртки.

– Пьёт, значит?

– Всё пропил, хорошо хоть мать приехала, а то б и с голоду помер.

– Понятно. Отцу скажу, чтоб ворота днём закрывал от алкашни. Оно, гляди, и ведро унесут – жалко.

Саня вышел за двор, сел на скамейку рядом.

– Весна дружная какая! – говорит Маша.

Саня молчит, не спорит.

– В посёлок надо съездить. Давай счас, работу не будем никакую начинать – в тепличке надо бы помидоры подвязать, у курей сетку перетянуть внизу, а то они к Коробовым на огород лазють, дед в них глудки кидает, уже одна захромала – а съездим в посёлок. К Ване сначала, поглядим, чё там за квартира. Да молочка я ему с утренней дойки отвезу, яичек, сала кусок. Потом ты мене на рынок доставь, я Машеньке обещала гостинчик. Пусть она от деда с бабкой не отвыкает. И со сватами надо посидеть, чё они скажут. Потом мне там надо… В церкву по делу одному… Варвара попросила, – хитрит Маша. – Пошли одеваться, машина заправлена?

– Угу.

Маша встаёт со скамейки (такая она, зараза, удобная – сидела бы на ней да сидела, страсть как лень разводит!). Ваня делал – и каркас варил, и на болты доски ставил, и лакировку наводил. На улице и не найдёшь такой скамейки – самая лучшая! И Маша чувствует, что вся злость и горечь, накопленная в её душе на сына, уходит, развеивается.

– Пошли, отец, – говорит она мужу.

Они идут во двор.

В чистом весеннем небе летит весёлая птица. Она спешит в родное гнездо, а внизу – деревенская улица, люди, дома, скамейки, огороды, цветущие сады.

«Господи, помоги Ване! – мысленно молится Маша. – Пусть у него всё будет хорошо, а мне – как Бог даст!..»

Улица Сапёрная уходила вниз, к морю, к Карантинной бухте. Теперь она кончается тупичком, потому что в лихие годы, после падения Союза, мафиози с Волги построил прямо на дороге мрачный замок с узкими окнами-бойницами и загородил выход. Пожить бандиту в крепости не довелось – вскоре его убили в разборках, а виллу потом несколько раз перепродавали. В замке и теперь никто не живёт, серой громадой он закрывает вид на море и небо.

Любарев, приезжая к матери, каждый раз выслушивал страшную и назидательную историю про мафиози, эту легенду Сапёрной улицы. Впрочем, он толком не вслушивался. Любарев садился на скамейку у стола, задумчиво и радостно смотрел на синий виноград «Изабелла» – беседка во дворе была густо и причудливо оплетена им. В маленьком родительском дворике всё было знакомо до боли, до умиления – сарайчик, в котором мать держала кур, крошечная кухонька, площадка для мангала, старая смоковница с сизыми, грушевидными плодами. За спиной у Любарева, в открытую форточку гудел холодильник «Донбасс», он был дорог матери, потому что они его покупали вместе с отцом. Всё в этом маленьком, вдовьем домике было связано с прошлым – лепная розетка с хрустальной люстрой, потемневшей от времени, лепной же карниз под «античность», плюшевый ковёр с чуткими, настороженными оленями над двуспальной кроватью. Отец был инженером-корабельщиком, и судьба Любарева тоже должна была соединиться с Чёрным морем, которое глухо ворочалось рядом, в двухстах метрах от дома.

Он любил – а в Москве и тосковал – сухие и лёгкие крымские ночи. Здесь, на берегу Карантинки, у громадных известняковых валунов, так и не отшлифованных ветрами и волнами, ещё мальчиком он чувствовал дыхание тысячелетий, слабый пульс канувшей в Лету Римской империи. Что-то трагическое и безжалостное, как прибрежные скалы, было в его родном солнечном городе, и такую же трагедию обещала ему судьба; море сверкало и играло под солнцем, оно призывало не бояться, помериться силами – и, если надо, безропотно умереть.